Юрий Бородкин - Кологривский волок

Ах ты, Песома-река! Как рукой сняло усталость, снесло твоей чудодейственной водой, и очистилась душа, возвысилась над суетой минувшего дня.

По деревне, вниз к реке, медлительно шествует, вихляя бедрами, особа нездешней масти — пышно взбитые волосы рыжи до кирпичного накала. Пестрый ситцевый халатик и красная лакированная сумка, висящая через локоть, тоже бросаются в глаза; на ногах изящные босоножки; темные, раскосо удлиненные очки придают ей какой-то стрекозий вид. Свободной рукой поваживает, далеко отводя ее в сторону, словно боясь прикоснуться сама к себе. Не узнали? Еще бы, сами шумилинские жители не вдруг догадались про Нинку Соборнову, ту, что работает продавщицей в ленинградском универмаге: снова в отпуск приехала. Перед кем щеголяет, кого удивляет? Женихов в Шумилихе нет и не предвидится. В пору бы за границу двигать с таким-то обличьем. Даже гусак Карпухиных и тот, завидев ее, рассерженно шипит.

Когда Нинка проходит мимо кузницы, Андрей Александрович бросает работу, опершись на кувалду, поставленную на порог, смотрит с нескрываемым любопытством, как на живое кино. И обязательно заденет ее словцом:

— Здорово, красавица! Опять загорать?

— А что же еще?

— Смотрю, у тебя каждый день курорт, небось умаялась на берегу-то валяться?

— В отпуске отдыхаю, как хочу, — с капризной ноткой в голосе отвечает она.

— Нинка, ты нашим заулком поаккуратней ходи — у нас гусак злой, он тебе устроит трепака. Хе-хе!

— Чихала я на вашего гусака!

Невозмутимо продолжая движение все той же вызывающей походкой, Нинка спускается наискосок по угору к Портомоям, расстилает на траву байковое одеяло и, скинув халатик, ложится загорать: если лежит на животе — читает книгу, если на спине — мечтает, глядя сквозь очки в сказочно-фиолетовое небо. Возраст ее критический, позагулялась, поэтому чаще всего мечтает о какой-то необыкновенной, не как у всех, любви.

Читать скоро надоедает. Сонно позевывая, разомлевшая Нинка подходит к воде, боязливо ступает на песчаную отмель. Купаться она не будет, потому что олень уж хвост обмочил — вода холодна. Любуясь переливчатым стрежнем быстрины, Нинка дает пескарям пощекотать свои загорелые ноги. Ей спешить некуда, вот уж кто может вдосталь наслаждаться рекой! Потом она смачивает водой грудь и плечи и продолжает загорать: долго неподвижно стоит, разведя в стороны руки и запрокинув голову, точно хочет поймать на себя все солнце.

В кузнице смолкает звон наковальни: Андрей Карпухин выходит покурить, вытянув ходулю, устраивается на срубе ошиновочного станка. Здесь его застава, его предел, потому что маршрут у него один — от дому до кузницы и обратно. Поглядит с высоты угора на притуманенные лесные увалы, на уставленные стогами луга, на извивы словно бы застывшей блескучей песомской струи — и тому душа рада, как-то потревоженно и щемливо отзывается.

Сейчас он, насмешливо прищуривая серые глаза, наблюдает за Нинкой: долго ли она будет изображать статую? «Ну не холера ли! Смотри, каким манером ногу-то выставила: не подумаешь, что у нас в деревне выросла такая чертова кукла, — изумлялся он. — Видать, в голове-то ветерок подувает. И парней не стало, хоть бы кто-нибудь пополошил курортницу. Эх, чудеса!» Так и ушел в кузницу, не дождавшись, когда Нинке надоест позировать солнцу…

Придирчивей всех относился к Нинке ее дед Никита Парамонович, очень удручало его такое легкомыслие. Раз, когда внучка, проснувшись, вошла из горницы в избу и начала снимать перед зеркалом бигуди, он поскандалил с ней.

— Рано ты седня встала — часов десять, должно, есть, — едко заметил он.

— Все равно не выспалась.

— Вон уж люди с покоса идут. Хоть бы помогла матери, дрыхнешь до такой поры.

— Я косить разучилась. — Потягиваясь, Нинка ломалась перед зеркалом.

— Мать-то балует, а вот тебя, девка, чем учить надо, — потряс палкой. — Почто ты над собой такое издевательство учиняешь? Были волоса как волоса, стали точно лисий лоскут. Только и заботы, что накручиваешь эти побрякушки.

— Не побрякушки, а бигуди.

— Эк, названьице! — поморщился старик. — Чего только не выдумают! Ну-к, не диво ли — рыжие лохмы!

— Самый модный цвет. Ты, дедушка, отстал от жизни. Твоя молодость была где? В прошлом веке, — с чувством превосходства отвечала Нинка.

Единственный раз пришлось встать Нинке рань раннюю, в день отъезда, и то Сергей Карпухин поторопил, подогнав к крыльцу машину, когда солнце только взялось над бором, жарко позолотив окна изб. Все лето возил он городников: то одного просят встретить, то другого, и никому не откажешь, особенно своим деревенским. Ближе к осени все, как перелетные птицы, тянутся в обратную сторону — в город. Вот и Нинке надо поспеть к ленинградскому поезду. Она уже села в кабину, а мать, Антонина, все суетилась, устраивая поудобней в ее ногах сумки, потом вдруг вспомнила, что забыли бидон с вареньем, сбегала за ним в избу.

Сергей дивился на Нинку: у него на глазах росла, еще малявкой помнил, но стоило пожить в городе — превратилась в такую кралю. Небось кабина на неделю вперед пропахнет духами. Чем хвастаться-то? Продавщицей работает, а, поди ты, как возомнила о себе: у нас в Ленинграде, у нас на Невском.

К поезду поспели. Пока остальные «грачи», ехавшие попутно, выбирались из кузова, Нинка налегке сбегала за билетом. Сергей сторожил ее вещи, потом, как носильщик, нес их до самого вагона, а она вышагивала впереди в туфельках на таком тонком каблуке, что дивно было, как не подвертываются у ней ноги.

Сколько пассажиров нахлынуло! И все в Питер. Нинка, устроившись у окна, улыбалась Сергею с видом самого счастливого человека…

Съездил на склад, погрузил ящик гвоздей и тридцать рулонов рубероида. Можно бы и отчаливать, попив чайку в железнодорожном буфете, да была договоренность с Егором Коршуновым, что встретит его: на медицинскую комиссию направили в Галич, все-таки допекла хворь. Ждать поезда было часа полтора, Сергей прилег под тополями в сквере, и его тотчас затянуло в сон.

Очнулся, когда Егор нажал на сигнал машины.

— Ты чего тут споткнулся? Простудишься.

— Я хоть на снегу высплюсь — ничего со мной не станет. Ну, как ты съездил?

— Одно расстройство. — Егор вынул из кармана заключение врачей, еще раз перечитал, словно бы не доверяя написанному. — Вторая группа… Да я и без них знал что почем, только, понимаешь, легче было как-то, пока не имел этой бумажки.

Егор сидел на корточках, перекинув через плечо тощую котомку, сосредоточенно помаргивал воспаленными глазами и морщил лоб, глядя в одну точку, и лицо его казалось серым, еще более пожухлым — может быть, после вагонной духоты.

— Муторно, понимаешь, — сказал он, почесав под кепкой парные седые волосы. — Пошли в буфет.