Юрий Васильев - «Карьера» Русанова. Суть дела

Вот и сейчас, прилетев ночным самолетом, толком не выспавшись, он ровно в девять был в кабинете. Зиночка принесла чай.

— Я покрепче заварила, — сказала она. — У вас усталый вид.

Балакирев оглядел кабинет и словно увидел его заново. Телевизор… Интересно, его хоть раз включали? Образцы продукции под стеклом. На кой черт? Потому что так принято? А пыли на них вон сколько… Ладно, приступим. Он снова покосился на календарь: в двенадцать часов Гусев, после него — Черепанов. Герой дня!.. Он вспомнил растерянность Калашникова, когда секретарь обкома одобрил выступление Черепанова. Растерянность — не то слово. Его подрубили под корень. Можно себе сказать, что Калашников — это вчерашний день. А он, Балакирев, выходит, сегодняшний? Тоже ведь ждал головомойки, хотя на Черепанова озлился совсем по другому поводу: вовсе не обязательно было для утверждения своей правоты сперва согласно кивать, а потом всех дураками выставить…

Он представил себе, как вызовет Черепанова и скажет: «Я ценю вашу отвагу, готовность грудью закрыть амбразуру, но, поверьте, мне спокойней работать с людьми, от которых я вправе ждать честного и открытого противоборства!» На что Черепанов ему ответит: «Да полно вам, Дмитрий Николаевич, вы-то как раз и не вправе ждать открытого противоборства. Признайтесь, вы пережидали, отсиживались во втором эшелоне, говорили себе: вот когда меня утвердят, посадят в кресло, тогда… А пока — зачем дразнить гусей? Гражданское мужество нынче дорого стоит. Карпов, помните, как обтекаемо выразился: «Трибуна рабочего — это трибуна, с которой директору не всегда позволено говорить». Я бы поправил: с которой он сам себе не позволяет говорить, если это чревато…»

И что я ему отвечу?

А Гусев? Он ведь тоже чуть не врукопашную сражался за свою идею, но в том-то и суть, что врукопашную. На все был готов, чтобы ему не мешали работать над коляской. Никто мешать не собирался? Вбил себе в голову? Пусть так. Но раз такое вообще могло ему представиться, значит, это не столь уж и невероятно…

Зина принесла скопившуюся за последние дни почту. Он бегло пролистал бумаги, потом взгляд его остановился на бланке с грифом Госплана. Это была копия официального ответа на статью Можаева. Балакирев прочитал. Обыкновенная справка, не более. Таких он читал сотни, особенно когда работал в патентном бюро. Пора бы привыкнуть. Но сейчас ему стало стыдно. Как будто он сам сочинил и подписал этот документ, удостоверяющий его личную несостоятельность, неспособность решить проблему, которую и проблемой-то называть неприлично.

— Вызовите Гусева, — сказал он секретарше.

— Так ведь к двенадцати…

— Вызывайте!

Он еще ничего не решил, но сейчас был тот самый случай, когда надо было решать. Не врукопашную, не с черного хода, а с трибуны, с которой позволено и должно говорить всем…

Гусев сел напротив.

— У меня через полчаса стендовые испытания, — сказал он.

— Мы уложимся, Владимир Васильевич… Третьего дня в Москве я рассказал приятелю, как вы решали снабженческие проблемы. Посмешней старался рассказать, а он даже не улыбнулся. Он сказал: «Неужели у вас так плохо?» Вот и я тоже спрашиваю: очень плохо, да?

— Как раз третьего дня я тоже встретился со своим товарищем, — после паузы сказал Гусев. — Он просил меня дать ему рекомендацию в партию. Я отказался, потому что не имею морального права. Я один из виновников того, что у нас укоренилось убеждение, будто мнение большинства — всегда истина, даже если это большинство потому лишь поддакивает, что ему все равно; укоренилась боязнь, что нас кто-то, где-то не так поймет. Но ведь эти «кто-то» и «где-то» — это мы сами! Моя личная вина в том, что я старался бороться против отдельных людей, считая, что они — главное зло, лез на рожон, а надо не чертополох по стебельку выдергивать, а поле перепахать, чтобы на нем вообще не могли расти сорняки! — Он посмотрел на часы. — Дмитрий Николаевич, это разговор не на полчаса. Вы ведь меня не за этим позвали?

— И за этим тоже. Но главное — вот. — Он протянул ему ответ Госплана. — Посмотрите там, где я галочкой отметил.

— «Выпускаемые в стране кресла-коляски, — стал вслух читать Гусев, — в настоящее время весьма несовершенны. В связи с этим намечено организовать производство средств передвижения для инвалидов по лицензии одной из ведущих фирм в количестве…»

Гусев отложил бумагу.

— Все ясно. Купили лицензию, никаких забот. А могли бы сами продать. — Он поднялся. — Ну что ж, спасибо Дмитрий Николаевич, утешили. Угомонили общими усилиями.

— Вы дальше читайте, там самое главное.

— «Коляски, на которых можно передвигаться по лестницам и которые столь необходимы сейчас в городах, по-прежнему выпускаться не будут за отсутствием технологически приемлемой модели»… Вот именно — за отсутствием! Чего суетиться? Через несколько лет снова купим, валюты куры не клюют. — Он посмотрел на Балакирева. — Вы это называете самым главным?

— Это самое.

— Видимо, я тупица. Я считаю это откровенным признанием того, что большинство наших конструкторов даром едят хлеб. Если, конечно, они не стесняются себя так называть.

— Вы не стесняетесь?

— Ни в коей мере! — вызывающе сказал Гусев.

— Потому я вас и пригласил. Было бы очень вовремя напомнить некоторым товарищам, — он отодвинул от себя госплановскую бумагу, — что мы умеем не только щи лаптями хлебать, мы еще кое-что умеем… Вы не слышите в моем голосе интонаций инженера Гусева?

— Дмитрий Николаевич, конкретней.

— Куда уж конкретней. Я ведь сказал: самое главное — это то, что отсутствует технологически приемлемая модель. А если она вдруг появится? Что тогда будут делать те, кто обязан делать, а не отписываться?

Гусев недоверчиво хмыкнул.

— На живца ловите?

— Да хоть на блесну. На что поймаю… Беретесь?

— Хм… Это что-то новое. Вам захотелось мороки хлебнуть? По ступенькам, знаете, много сложней, чем по асфальту.

— Владимир Васильевич, давайте не отвлекаться. Вы сможете в течение трех месяцев разработать конструкцию хотя бы в принципе?

Гусев помолчал. Оборот неожиданный. Все полетело кувырком за один миг, в то же время… Заманчиво!

— Я должен подумать.

— Сколько вы будете думать?

— Загорелось, что ли? — рассмеялся Гусев. — Теперь я начну капризничать.

Но Балакирев шутку не поддержал.

— Когда вы мне ответите?

— Через неделю.

— Прекрасно. В среду, в это же время жду вас. Кстати, сможем побеседовать подробней…

Черепанов сидел на подоконнике, куда его загнала Наташа: пользуясь отгулом, она затеяла у брата генеральную уборку. Паркет был навощен, ходить по нему, пока не высохнет, и думать нечего, так что сиди, Сергей, и не рыпайся. Потом возьмешь полотер и будешь елозить по всей квартире. Во перспектива?!