Юрий Васильев - «Карьера» Русанова. Суть дела

— Богато живешь, — сказал Семен, перелистывая страницы. — Интересуешься, выходит? Я вот тоже… Даже учился этому делу. Ну-ка, посиди минутку, я тебе на память твой профиль запечатлею. Бумага найдется?

— Только чтобы красивый был, — сказал Геннадий, протягивая ему блокнот. — Потом я тебя изображу. Обменяемся автографами.

— Рисуешь? Опять у нас с тобой совпадение. Может, ты еще и стихи пишешь?

— Чего нет, того нет, — покачал головой Геннадий. О стихах ему говорить не хотелось.

— А я грешил.

— Даровитый ты мужик.

— Какой к черту… По молодости лет все стихи царапают. Туда кинешься, сюда кинешься — все тебе надо, всего тебе хочется: ты и поэт, ты и художник, ты и с парашютом прыгаешь, а свое дело чуть не прохлопал… Жадный я был, Гена, до невозможности. Как это, думаю, люди без меня по морям плавают, на полюс летают, да мало ли чего. Вот и… Ты погоди, не вертись, у тебя нос трудный. Посиди смирно. Вот так! Хорошо… А еще я хотел знаменитым боксером стать. Представляешь? Это при моем-то могучем телосложении…

— Представляю…

Тогда вот и послышалось Геннадию что-то очень близкое, давным-давно забытое — знакомые слова, такие знакомые, черт возьми! Это же он сам в шестнадцать лет так же чирикал, замахивался на весь мир обеими руками, пузыри пускал от нетерпения… Только в шестнадцать лет это звучало хоть и наивно, но мило, а в тридцать лет это не звучит.

— Какое же ты дело чуть не прохлопал? — спросил Геннадий.

— А я ничего не прохлопал, — спокойно сказал Бурганов. — Ничего, Гена. Я свое дело сделал… Или почти сделал. — Он проговорил это как-то жестко, коротко, словно отметая дальнейший разговор. — На-ка вот лучше погляди. Похож?

— Ни-че-го… — протянул Геннадий, рассматривая рисунок. — Весьма, знаешь ли…

Рисунок был просто хорош. Точная, смелая линия. Хм… Элеваторы, уловители… Черт бы побрал этого Семена с его неожиданностями!

— Ты что будешь делать в отпуске?

— В Магадан поеду. Раз случай подвалил, попробую сессию досрочно сдать. Все польза от врачей будет.

— Ты бы лучше отдохнул как следует. Куда торопишься?

— А все туда же… Время поджимает, Гена.

— Скажи на милость! Можно подумать — старик.

— Старик не старик, а поджимает… Ладно, пойду я. Значит, говоришь, ошибок у меня в контрольной нет? Действительно — нет?

— Погоди, — вдруг неизвестно почему сказал Геннадий. — Возьми Петрова-Водкина. Бери, бери, у меня дома в Москве еще есть.

— Не врешь?

— А и вру, не твое дело. Какой тебе еще дурак подарит?..

Проводив Семена, Геннадий достал тетрадь — ему теперь уже просто необходимо было время от времени поговорить с собой, пытаясь разобраться, — социальный закон, которым он так лихо вооружил себя, трещал по всем швам.

«Совсем я запутался в людях, — думал он, рисуя в тетради чертиков. — Очень трудно идти по дороге, освещая ее фонариком, в котором, похоже, сели батарейки…»

Прошла неделя.

Всю неделю Геннадий гонял по Верхнереченской трассе и посмеивался. Дорога была убийственная, а это значит, что соперников у него нет. По такой дороге только Русанов умел делать план и даже чуть больше. Свои ездки он знал, чужие не считал, и когда учетчица сказала, что у Дронова всего на три ездки меньше, а у Шувалова — на одну, он нахмурился. Однако! Наглеют парни. Ладно, с понедельника попробую вскарабкаться на террасу, тогда погоняйтесь за мной!

В субботу позвонил Герасим. Сказал, что его выписывают, можно приезжать. А Тимофей лежит. Тимофею худо.

Третьего дня пришла к Геннадию немолодая женщина с красным лицом, долго сидела, плакала, теребя по-крестьянски повязанный платок. Она в больницу не поедет, зачем расстраивать человека, поправится и так, а только не держите вы его, отпустите… Народу у вас много, а на людях он нехороший, злой. Ему покой нужен. Все у них было наладилось по-семейному, сапоги ему справила, костюм, да вот понесла его нелегкая… Хозяин он, и ласковый, и тихий, когда никого нет, и выпьет когда — тоже тихий, а что пьет — ну так что тут сделаешь? Склонность у него такая. Может, образумится.

Лицо у женщины было морщинистое, в оспинах, глаза запали, и говорила она скорее как мать, и это вроде хорошо, но Геннадию очень хотелось, чтобы этой женщины не было. Попадет к ней Тимофей — все! Эта баба утопит его в тепле и подушках, ублажит его добротой, на водку ему заработает.

— Не пойдет он на Кресты, — сказал Геннадий. — Передумал.

Женщина покорно вздохнула.

— Ну ладно… Его воля. Надо, видать, мне скарб перетаскивать.

«Я тебе перетащу! — погрозил ей про себя Геннадий. — М-да. А Пифагор того и гляди загнется. Вот ведь…»

В больницу пускали только после обеда. Геннадий позвонил доктору, но тот нудным голосом сказал, что поблажки балуют людей. Геннадий плюнул и стал ходить по улицам до тех пор, пока возле магазина не наткнулся на Машу.

«Судьба! — подумал он. — Сама судьба-злодейка так и кидает эту девочку в мои объятия. Не будем противиться судьбе».

— Здравствуйте, Машенька!

— Здравствуйте! Что вы тут делаете?

— Жду, когда мне Герасима на руки выдадут. А вы гуляете? Пойдемте со мной в магазин.

— А что вам надо купить?

— Куплю что-нибудь.

Геннадий повел ее в детский отдел. Он уже знал, что ему надо.

— Смотрите, Машенька, как легко приобрести счастье. Всего за шесть рублей с копейками. Девушка, дайте мне конструктор.

— Вы хотите его кому-нибудь подарить? — спросила Маша, когда они вышли из магазина.

— Нет, Маша, я буду играть сам. Открою коробку, вывалю все это богатство на газету и буду строить башенный кран, потом паровоз. Очень приятно сидеть на корточках и строить. В детстве я мечтал о таком конструкторе, но настоящую цену игрушкам человек узнает позже… Знаете что? Давайте я вас покатаю на машине? Просто так, как на такси.

— Не могу, Гена. У меня дома одеяло байковое замочено, стирать собралась. Перемокнет.

— Понятно. Его, наверное, выжимать надо?

— Конечно.

— Я знаю. Одеяло очень трудно выжимать, нужна мужская рука. Как вы думаете? Или я слишком назойливо напрашиваюсь к вам в гости?

— Ну что вы, Гена. Конечно, пойдемте. Я вас чаем напою.

Комнатка у Маши была крохотная, с низким потолком, стены оклеены обоями. Маша усадила его на диван с подпиленными ножками, дала какой-то журнал и вышла на кухню. Он огляделся. Подушечки, скатерки, портреты Маяковского и Ромена Роллана рядом с веером киноактеров. А что? Очень мило. Спокойно. Простодушно. Байковое одеяло замочила… Проживет себе, прочирикает до пенсии, и еще неизвестно, кто кому завидовать будет.

Последние месяцы он жил в зыбком мире какой-то недоговоренности, все знал, все решил, и ничего не мешало ему идти к своей цели — зарабатывать себе общественную валюту, которую он пустит в оборот позже. Каждый прожитый день — это лишь прожитый день. Ступенька. Главное — впереди. Так должно было быть по логике рассудка, а по логике вещей он живет хорошей жизнью уже и сейчас и всем доволен — у него, видите ли, цель — удержать гордое звание аса, натаскать Лешку-близнеца, чтобы он не осрамился в Париже, и уберечь Пифагора от доброй бабы… Ты не начинаешь переигрывать, Гена? Может быть, ты настолько вжился в свою роль передового рабочего, что сам поверил в себя, так же, как поверила в тебя Маша?