Юрий Васильев - «Карьера» Русанова. Суть дела

Гусев с Пряхиным вместе вышли из кабинета.

— За Сережу вы напрасно расписались, — сказал Пряхин. — Не думаю, чтобы он на это пошел.

— Какая разница, — устало проговорил Гусев. — Не Черепанов, так кто-нибудь другой. Не все ли равно…

Конец апреля. Снег начинает оседать под взбалмошным весенним солнцем, но еще держится, даже поскрипывает по утрам свежим вафельным скрипом; лыжи, если подобрать мазь, легко скользят по наезженной колее. Отдыхающие щеголяют наимоднейшими свитерами и куртками, а иные, опершись о палки, позируют перед объективом в одних шортах: солнце в эту пору за несколько дней наводит загар не хуже, чем в Гаграх.

— Напечатают такую фотографию на обложке «Огонька», посмотрит высокое начальство, как голые северяне по снегу бегают посреди роскошной природы, и поснимают нам все надбавки, — сказал лыжный инструктор, сопровождавший отдыхающих на прогулке. — Неосторожно, знаете… — Он обернулся к Черепанову. — Ну что, нашли свои часики?

— Да где их найдешь? Снег рыхлый, провалились и баста — концов не сыщешь.

— Жаль, хорошие были часы. «Сейка», по-моему?

— Это меня жалеть надо, — скорбно сказал Черепанов. — А их-то чего? Они же водонепроницаемые, завод у них на год, лежат где-нибудь себе преспокойненько и тикают. Райская жизнь!

Инструктор юмора не понял, но рассмеялся: он любил, чтобы у отдыхающих было хорошее настроение.

— Легкий вы человек, — сказал он. — Завидую…

«Много ты знаешь, — подумала Наташа. — «Легкий, тяжелый». Я уже третий месяц к нему как прикованная, а что я о нем знаю? Ничего не знаю, кроме того, что люблю…»

Она никогда не бывала ни в доме отдыха, ни в санатории. Режим ее тяготил. Сейчас послушно встает ни свет ни заря, делает гимнастику, ест завтрак из трех блюд, мается на терренкуре, давится за обедом протертыми овощами… Она делает все, что делает Черепанов; ей нравится все, что нравится ему; она видит, что растворяется в нем, теряет индивидуальность, но особого ужаса при этом не испытывает.

Она прожила двадцать восемь лет, у нее были романы — скоротечные, на современный манер, была семья, которую она опекала и за которую чувствовала себя в ответе, была работа; все было устоявшееся, не сулившее ничего нового, да и, по совести говоря, ничего нового она не ждала и не желала… Появился Сергей. Все остальное куда-то разом отодвинулось, стало малозначительным. Разве это возможно? Это есть, и это ее тревожит. Что дальше? Два человека, отмерившие половину жизни, люди со своим миром, со своими привычками: читать или не читать на ночь, ехать летом на курорт или снимать дачу; люди, приученные беречь в себе свой, отгороженный от всех закуток и быть уверенными только в себе, — эти люди вдруг начинают жить под одной крышей, наплевав на многотомные исследования о человеческой совместимости, и удивительно в этом не то, что они время от времени разводятся, — удивительно, даже необъяснимо, как они продолжают жить дальше, любить и уважать друг друга, несмотря на то, что он разбрасывает окурки по всему дому, а у нее подгорает молоко…

Когда-то она, пусть нелепо, никчемно, но все же сумела уйти от человека, с которым готова была связать судьбу. Сейчас ей кажется, что если Сергея не будет, то жизнь и вправду превратится лишь в форму существования белковых тел, как их учили в институте… «Представительный», — говорят о нем. «Красивый мужик», — ахают подруги. Она смотрит на уставшего, с ввалившимися щеками Сергея, у нее внутри тихое спокойствие, никакой музыки, просто уверенность или, может, надежда на то, что судьба отнеслась к ней справедливо. Можно подойти и сказать: «Мне хорошо! Я счастлива!» — и он поймет, можно сказать: «Мне плохо! Выслушай меня!» — и он не станет шарить по сторонам поскучневшими глазами, выслушает, поможет, и тогда сразу перестанет быть плохо… Как это иногда нужно! Сейчас неприлично быть несчастным, слабым, сегодня в цене душевный комфорт, постоянная готовность бежать стометровку и преодолевать барьеры…

Может быть, в этой ее неуверенности, в неумении раз и навсегда навести порядок в душе и больше туда не заглядывать он и хотел разглядеть ее несовременность?..

А современность — в чем она? Существует ли?.. Она подумала о племяннице. Оля взрослеет на глазах. Это ее радует и пугает. Надоели акселераты, недоросли, бездумные шалопаи, но жить пятнадцатилетнему взрослому человеку трудней, чем им. Пятнадцатилетний капитан — всего лишь красивая метафора, а тут постоянные, изо дня в день вопросы, на которые надо ответить сразу, иначе просто нельзя. Мы говорим себе: «плевать!», машем рукой: «что делать», мы привыкли быть взрослыми, всепонимающими, защищенными спасительным «такова жизнь», и это свое нежелание, а может, и неумение задумываться выдаем за приходящую с годами мудрость… В возрасте, когда черное непременно должно быть черным, а белое — белым, человек все настойчивей спрашивает: почему их сосед, знающий наизусть Лермонтова, валяется пьяным в подъезде, почему недавняя подруга, победительница шахматной олимпиады, оказалась в колонии за избиение одноклассницы, почему горластый и сверхидейный секретарь днем носит комсомольский значок на скромной курточке, а вечером в баре обвешивается металлическими бляхами и крестами — на все эти вопросы ни отец, ни тетка не могут ответить. И она ищет ответы сама, от ее вопросов, а чаще — от ее молчаливого, вопрошающего взгляда делается не по себе…

Первая неделя в санатории пролетела незаметно, потом дни удлинились, еда стала хуже, персонал грубей, фильмы, которые крутили по вечерам, скучней. «Мы просто разучились отдыхать», — сказал Черепанов. — «Ты не отдыхаешь, а выздоравливаешь». Он схватил ее в охапку вместе со стулом и закружил по комнате: «А что будет, когда совсем выздоровлю?»

Шутки шутками, а домой потянуло.

— Может, удерем? — предложила Наташа. — Доскучаем свой медовый месяц в родных стенах.

— Досидим, — сказал Черепанов. — Родные стопы никуда не убегут.

Вечером пришла дежурная и позвала его к телефону: звонили из города.

— Что случилось? — забеспокоилась Наташа, когда он вернулся.

— Пока ничего. Но боюсь, что Володю либо чем-нибудь наградят, либо турнут с работы без выходного пособия… Дядька звонил. Ты подожди, я в библиотеку схожу, надо газету за прошлый вторник взять. Одичали мы тут с тобой, газет не читаем.

Он принес подшивку и стал читать, изредка чертыхаясь.

— Зачем все-таки Павел Петрович звонил?

— Вот затем и звонил, чтобы меня просветить.

— Что-нибудь интересное?

— Мой друг Можаев статью написал. Вот, читай. — Он отчеркнул ногтем абзац. — Ладно, сам прочту. Слушай: «Инвалидная коляска Гусева не только превосходит лучшие зарубежные образцы по своей универсальности и внешнему виду, она проста в изготовлении, и при некоторой доработке ее серийный выпуск может быть налажен на любом современном предприятии. Необходимо, чтобы соответствующие ведомства и организации…» Ну и так далее. — Он отложил газету. — Прохвост этот Можаев! Коляску ему подавай. Можно подумать, что у нас в стране каждый третий — без ног. О кассетном держателе — ни слова. О цанговом патроне — как будто его не существует. Гусев должен выпускать ширпотреб. Инженер Гусев! Во что у нас превратили инженера? В мишень для эстрадных шуточек. Раньше неудачники шли в управдомы, сегодня они слоняются по цеху или шляются по командировкам… Я бы оставил на заводе десять инженеров. Но я бы оставил не людей с институтским образованием, а специалистов, которые могут на любом изделии поставить свою подпись, заверяя, что тут приложена их инженерная мысль, а не колготня вокруг да около.