Пётр Вершигора - Дом родной

Зуева жгли две тетради, спрятанные у него в боковом кармане кителя. Он торопливо разулся.

— Не оставишь мне свет, мать? — спросил он как-то жалобно.

Она, вздохнув, присела на лавке.

— И ночью нет покоя? Трудитесь все — честные начальники по нашим вдовьим делам. Потрудись, мил человек. Нам ведь тоже нелегко…

Зуев, не отвечая, вынул теплые, нагретые собственным телом тетради.

Евсеевна ушла.

Зуев испытывал какое-то чувство тайной нерешительности и сомнения. Наконец он разложил на койке тетради.

Первая была явно наша, русская общая тетрадь в черном коленкоровом переплете, из тех, что прилипают и потом с хрустом отклеиваются от книги и стола. Видно, она долго пролежала свернутая в трубку. Зуев разгладил страницы, и затрепанная тетрадь вновь свернулась калачиком, как продрогший щенок-бродяга, словно не желала добровольно отдавать скрытую в ней тайну…

Вторая, поновей, казалась холодной и чужой… Зуев почему-то подозрительно взглянул на обложку из эрзацзмеиной кожи и тихо отложил ее в сторону.

Со смешанным чувством отчужденности и жгучего любопытства Зуев открыл первую. Он знал: сейчас его дело и его право вершить суд. И не только над ней, но и над многими.

И, видимо, даже бывалым воякам это не так-то уж легко…

Первая страница тетради, похожей на лохматого щенка, начиналась так:

«Ночь 21-го. Я уже три года пионервожатая и год учусь на заочном. Совсем сроднилась со своей школой. Сегодня был выпускной бал. Уже и наши меньшенькие кончили десятилетку. Мы шли из школы поздно за полночь целой гурьбой. Хорошо как! Тепло, ласково… На нашей улице ватага стала рассыпаться. Парочки, как журавли от стаи, отделялись, исчезая в переулках и воротах. Это я сама не раз видела весной… Вместе с Шамраищем… Он уже лейтенант-танкист. Стал какой-то хмурый, злой. Буркнул только вечером: «Завтра не приду».

А когда мы кончали, на Яловце была весна… Весна, весна… Луга еще были покрыты озерками с обтаявшими льдинками. Он тогда первый услышал весеннее курлыканье и высоко задрал голову! Долго, не моргая, смотрел он на косяк журавлей. А когда те, двое, отделились, вздохнул и посмотрел на меня плачущими от солнца, веселыми глазами. «Давай и мы, как эти…» Чудак… Ведь он же понимает, что того, кого я люблю, с нами нет здесь. И он знает, что я не способна на предательство. Так думала я, пока косяк не скрылся за ветлами-вековушами, вразнобой прибежавшими к берегам Иволги… Когда я повернулась к нему, он, не моргая, смотрел в глубину реки. Глаза его темные, как омут. Какой все-таки красивый профиль… Как сложен… Я сказала ему об этом: ей-богу, серьезно. А он послал меня к черту и быстро ушел, обрушивая с берега в быструю воду дерн и комья глины. Чудак… Тут-то над головой показалась новая стая. Курлы, курлы, курлы… и бух-х-х, бух, бу-у… Котькины буханья… И я задумала: если и от этой стаи отделится сразу пара — Петяшка мой приедет. Но стая смешалась, стала кружиться, разделилась на три части. И между ними, там, в вышине, какой-то митинг, бунт или драка. Целый воздушный бой. С того времени прошла целая вечность. Петр в Москве… Шамрай — важный военный. А я вожусь все одна с первачками.

Вот так и эти ребята — в два часа ночи, как журавли. И почти все — парами. Только я пришла одна. Никто не проводил до калитки: боятся Шамраевых кулаков. Где-то далеко за лесами светает. И гул… и шум… и журав-ли…

22/VI. Я вчера уснула — головой на дневнике. Но как это было давно! И вот снова ночь. Но теперь уже война. Я проспала вчера до полудня. Мама растолкала: «Война!» Я выбежала на улицу. И первая — эта Надька из девятого: «Ты слышала? Теперь уже не надо будет сдавать физику!..» Вот дурища… А впрочем, она так плакала из-за этой переэкзаменовки. И весь день у всех на языке одно слово… И никто ничего не понимает. Откуда? Зачем? И совсем не так, как в кино и в песнях по радио. Совсем, совсем не так… Значит, вчера на рассвете это были совсем не журавли… Конечно, откуда они взялись бы летом! И зачем я уснула?!.. Наши ребята видели их на рассвете. Только никто не понял, что это война… Летело на восток много самолетов вдоль железной дороги — и все…»

Майор Зуев отложил тетрадь, снял нагар с плошки и прислушался… Тишина. Память быстро навеяла воспоминания о том проклятом первом дне, который стал рубежом эпохи. В Москве. Но он сделал над собой усилие и погасил свои воспоминания… Стал дальше перелистывать страницу за страницей. «Ну, тут все известно, почти все так же, — в унисон… Чего-то не понимала девочка. Растерялись, видно, у нас тут, в Подвышкове. Да и мы ведь тоже… Чего там…»

Рассеянно и ревниво он листал страницу за страницей дневниковые записи Зойки. Все эти смятенные думы когда-то дорогого и понятного человека были отгорожены от него сегодняшним душевным состоянием и четырьмя кровавыми годами. И то, что пережила Зойка в первые дни войны, как-то не затрагивало его внимания. Над ним довлело другое: «Что же с тобой стало?.. Что ты?.. И когда же… когда?» Пробежав глазами десяток листочков бегло и безразлично, Зуев вдруг с маху остановился.

«12 июля 1941 г. Кончилась эта пытка… Неразбериха и безделье. Совершенно противоположные слухи, разговоры, радио и газеты… От всего этого можно сойти с ума. Когда остаюсь одна — рву на себе волосы и кусаю губы. Но сегодня все кончилось… Едем на окопы. Куда? Не сказали, но едут все наши. Мальчишки, которые еще не призваны в армию, все девчонки и много стариков. Собираюсь. Проходят мимо окон ребята и поют песню… Теперь я и родина — одно.

15 июля. Мы недалеко от города С. Три дня провели в дороге. Ехали эшелоном. Нас ни разу не бомбили, хотя дважды мы проезжали через станции, где еще дымились развалины и между рельсами не высохла кровь. Но убитых и раненых никто из нас не видел. На дорогах — в движении войска на запад и огромные пушки. Скоро наши его остановят. Все старики говорят: на Днепре ему дадут по морде. Больше ничего писать не могу. Нас предупредили и объяснили все о государственной тайне. Прибыли со станции пешком. Шли почти всю ночь. Утром проснулась в огромном сарае на соломе. Не помню даже, как я сюда попала. Мы все из нашего города попали в третью тысячу. Сейчас вторая тысяча получила лопаты и отправилась на задание. Мы их сменим. Все жалеют, что не взяли из дома лопат — каждый свою… Будем работать в три смены — из-за лопат.

16 июля. Вчера десять часов работали. Роем огромные овраги в два человеческих роста. Это мы отгораживаем Россию от немецких танков. К вечеру мы уже знали, что это называется «противотанковый ров». Старший лейтенант, с лопатами и киркой на черных петлицах, называет его по-военному: «эскарп». Он очень серьезный — старший лейтенант. Хотя и не злой. Никто из нашей тысячи не знает его фамилии. К концу дня наши девчонки стали с ним заигрывать. Но он ни разу не улыбнулся. А когда уж очень строили ему глазки, краснел и отворачивался. Ах как болят волдыри на ладонях! Один лопнул и жжет…