Пётр Вершигора - Дом родной

А Зуеву вдруг вспомнилось лицо Зойки — не то виноватое, увиденное недавно после фильма с Диной Дурбин, а то далекое, юное, милое, душевное лицо. Ему захотелось рассказать все, что терзало его уже несколько месяцев, но полковник продолжал:

— Начальство прежде всего учитывает служебную сторону человека, его деловые качества, его твердость, а не его мягкотелость. Его рассудительность и ум, а не его чувства и переживания.

«Начальство? — думал Зуев. — Разве нужно еще одно испытание, чтобы убедиться, что у нас за народ?» И такой горькой показалась ему эта мысль, что он повторил ее про себя дважды, не заметив, что во второй раз прошептал последние слова вслух.

— Какой народ? — спросил полковник Корж.

— Русский, советский… Ведь сказано в День Победы: спасибо ему, русскому народу… Так почему же ему не доверяют, этому народу?

Молодая горячность и искренняя боль в тоне Зуева, кажется, заставили полковника поколебаться.

— Почему же нельзя доверять? Доверять следует, но те, кто был на оккупированной территории и в плену… — не очень уверенно сказал облвоенком.

— Ну что же, они немцами стали?! — нарушая правила военного этикета, горячо перебил полковника Зуев.

— Конечно, не стали. Но тут, понимаешь, речь идет о профилактике. Такие указания…

— Есть указания? — ехидно спросил Зуев. И, видимо, не зная, что возразить ему на это, полковник Корж тяжело опустился на свой стул.

— Как же связать это «спасибо народу» с этой профилактикой? Эх, не знают там… — вырвалось у майора, и он, человек несдержанный в словах и мыслях, вдруг осекся.

Полковник Корж развел руками и опять подошел к низенькому окошку, повернувшись к подчиненному спиной. А удрученный Зуев уткнулся взглядом в свежевыкрашенный пол. Ему вспомнилось тяжелое начало войны.

Для миллионов его соотечественников, как и для его сверстников, по-юному честных и преданных, готовых мужественно разобраться в противоречиях своего времени и служить его высоким целям, нужен был пример, идеал. Конечно, для Петра Зуева, как и для его поколения, таким идеалом был Сталин. Его возвеличенный, на котурнах возвышавшийся над всем народом и партией образ поражал воображение. Ему хотелось бы подражать. Но он где-то парил над всеми, подавлял всех и вся своей недосягаемостью. Все, что делала партия, приписывалось только одному этому человеку. Все, что он изрекал, принималось за истину. И дистанция была так велика, что все конкретное исчезало, как заретушированные рябинки, скрытые фотографами и художниками. Наиболее искренне и самостоятельно думающие люди интуитивно чувствовали, что тут есть какой-то перебор… но, даже чувствуя это, они боялись признаться другим, а часто и самим себе в этом недозволенном, а иногда, казалось, и кощунственном подозрении, так как они верили в коммунизм, в партию, в честный, благородный идеал вождя, любили героическое прошлое партии и стремились вместе с ней к будущему.

Но именно из-за этой недосягаемой высоты многим простым людям было мало этого всеобщего стандарта. Им нужен был идеал поближе, поконкретнее. И действительно, вольно или невольно, но у каждого был свой «собственный» идеал, почаще встречающийся, менее великий, более доступный… Для многих рабочих ребят это были их отцы, их дяди, матери и старшие сестры, участники гражданской войны и большевистского подполья, славные комиссары, герои и труженики первых пятилеток. Те, кто постарше, поопытнее, но поближе, познакомее… Для однополчан Зуева таким был полковник Корж. Этот был уже совсем близко: каждый день, каждый час — одна земля, одна дорога, одна судьба, один снаряд. Наверно, их было много, таких комдивов и комполков… Это были люди, прошедшие рядовыми солдатами или младшими командирами горнило гражданской войны, те, что кончали первые школы красных командиров и первые академии Красной Армии: рабочие и крестьяне, поднявшиеся в ленинское время на высоты военной науки и общечеловеческой культуры. Это были оставшиеся в живых после гражданской войны многочисленные Чапаевы, Щорсы и Котовские, такие, как генерал Сиборов и полковник Корж. Многие из них — может быть, даже большинство — сложили свои головы в Отечественной войне, а другие доживают свою мужественную жизнь сейчас…

Словом, для Зуева, как для большинства его боевых соратников примерно одного с ним возраста, полковник Корж и был тем ближайшим и конкретным примером и образцом, на которого они смело и уверенно могли равняться в обычной, а не парадной, простой, великой, широкой народной жизни, которая, как могучий поток, несет в себе и золотую россыпь народного опыта, и строительную щепу, и мусор.

Зуев тогда еще только начинал, с болью и кровью, свое жизненное плавание, шлифуя свой мозг и душу. Ему еще предстояло профильтровать их своим опытом, чтоб не погрязнуть в тине жизни. Ведь в конечном счете и на решете истории остается лишь одно золото народной мудрости, начисто очищенное от мелкого честолюбия великих и малых людей.

Задумавшись, Зуев и не заметил, как полковник подошел к нему вплотную и положил свою большую руку ему на плечо:

— Послушай, парень… Твою душевную чуткость, между нами говоря, одобряю. Давай устроим его куда-нибудь, только по штатской линии. Он партийный, комсомолец?

— Был…

— Ну вот видишь… надо первым долгом его восстановить. Раз прошел человек проверку, так чего же? Поговори с районным руководством. Как у тебя с ними?

— Секретарь райкома Швыдченко вроде хороший мужик…

— Вот с этого и надо начинать, — сказал полковник Корж и снова подошел к низенькому окошку.

Понимая, что история с устройством Шамрая на работу безнадежно проваливается, майор Зуев немного обиженно молчал. «И чего он перестраховывается? О тридцать седьмом годе почему-то стал спрашивать? А впрочем…» Зуев вспомнил, что среди офицеров ходила молва, что нашего полковника, мол, потому не пускают вперед и не особенно жалуют, что он в тридцать седьмом году как-то «погорел». И он долго смотрел на полковника, стоявшего к нему спиной.

Но коль скоро набежала на его идеал та тень, которую набросил на многих трагический год, он уже не мог молчать. Служебные отношения, может быть, и не позволяли этого. Но он знал и хорошо помнил, что его начальник прощает все, кроме неправды и неискренности. А кроме того, ему все же было жаль расставаться с мыслью об устройстве на военную службу Шамрая.

— Разрешите спросить, товарищ полковник? — тихо начал он.

— Чего еще? — не оборачиваясь, сказал Корж.

— Говорили у нас в полку ребята… я точно не знаю, но разговоры такие шли… вы не обижайтесь, если что не так… но говорили ребята, что в тридцать седьмом году вы… ну, как у нас говорят, погорели, что ли.