Пётр Вершигора - Дом родной

— Конечно, не поймет он, товарищ Швыдченко, — сказал Зуев.

— Ну, а сами-то вы поняли, товарищ военком?

Зуев долго молчал, думал, а затем улыбнулся:

— А чего же тут не понять? Вроде диалектики.

— А ты говорил — суслик, — криво улыбнулся секретарь райкома и даже легонько показал военкому язык.

Из угла кабинета на них обоих глядели осоловевшие глаза председателя райисполкома.

Действительно, какие такие могут быть суслики зимой, да еще на Брянщине. «Нет, трудно с таким секретарем. Выкрутасы, фантазии. То бычки, то кролики, а теперь вот еще суслики какие-то…»

На следующее утро Подвышков, как всегда, начал свой трудовой день. Через два часа после смены на фабрике служащие учреждений пришли на работу. С шумом и гамом пробегали мимо них школьники, а еще через несколько минут вышел на прогулку детский сад. Проходя мимо чинного строя детей, Шамрай остановился и посмотрел на шествовавшего во второй паре сына Зойки Самусенок. Тот поднял голубые глазенки и взглянул смело в глаза солдату, улыбнулся, узнав его. И вдруг, отпустив ручку соседки, лихо козырнул. Шамрай подмигнул мальцу и шутя откозырнул ему. Он долго смотрел вслед удаляющейся колонне. Опустив голову, он шепнул: «Русь, не сдавайся!»

А миловидная руководительница, оглядываясь на стоящего посреди дороги человека в полувоенной форме, на которого она вблизи и не взглянула, кокетливо улыбнулась. Шамрай изменился в последние дни почти неузнаваемо: ходил трезвый как стеклышко, поношенная военная одежда была заштопана и выглядела чуть ли не новой, пуговицы начищены, в глазах исчезло угнетенное выражение, прикрываемое дерзостью. Он прибавил шагу и через несколько минут был у военкомата.

Зуев уже давно сидел за своим столом, перелистывая учебник физики, когда от конспектов его отвлек грохот опрокинутого стула и крик Гриднева:

— Вам все сказано и — прекратить это безобразие!

Но в ответ донеслось какое-то рычание, похожее на стон. Не успел военком дойти к дверям, как они сами распахнулись, в них влетел, пятясь задом, майор Гриднев, а из-за плеча на него блеснули безумные глаза Шамрая и лицо, покрытое багровыми пятнами. Губы его дергались, и весь он трясся в истерической ярости. Он был и страшен и жалок одновременно. Трудно было поверить, что это тот самый человек, который за несколько минут перед этим шутливо козырял маленьким дошкольникам.

Гриднев, как только почувствовал плечо военкома, отошел за прикрытие письменного стола и с ледяным спокойствием сказал:

— Я прошу вас…

— А я не верю, — продолжал реветь Шамрай. — Не верю, чернильная твоя душа, что старый друг меня продал. Врешь! — И тут же вскрикнул сквозь зубы: — Здравия желаю, товарищ военком! Явился, одним словом, могу приступать к работе… А что задержался так — это же я мины ковырял вместе с саперами, я вот у…

Гриднев пожал плечами:

— Я все уже объяснил товарищу Шамраю.

— Что вы ему объяснили? — спросил Зуев.

— Что вы считаете правильным решение не допускать его к работе в армии.

— Что же молчишь, товарищ военком? — после длительной паузы раздался голос Шамрая. Его лицо снова начало дергаться. — Дай анкету — буду заполнять.

— Успокойся и выслушай, — подчеркнуто спокойно начал Зуев. — Получилось не совсем так, как я рассчитывал.

Но Шамрай не дал ему договорить. Вспышка ярости овладела им с новой силой.

— Значит, правду сказала эта гнида, — Шамрай взялся за горло, словно расстегнутый воротник душил его. — Я же тебя не просил, я тебе не кланялся. Ты сам мне в душу влез. Все вы тут…

— Гражданин Шамрай, я вам еще раз говорю… — раздался где-то в углу голос Гриднева.

Схватив со стола папку, Шамрай швырнул ею в Гриднева. Терпение Зуева лопнуло:

— Хватит, хватит, товарищ лейтенант запаса!

— Какой я тебе лейтенант! Теперь я калека и урод, я сам не знаю, кто я такой. Наверное, тот, кто в этой войне больше всех виноват…

И Зуев был потрясен безмерной горечью последних слов друга.

— Ну, Шамрай, Шамраище, веришь ты мне? Ну дай сказать тебе несколько слов.

— Тебе верить? — вдруг захохотал Шамрай, и этот смех, как ледяная вода, обдал Зуева. — Чтобы ты опять меня поманил, а потом плюнул в душу? Нет, ты не коммунист, ты шкура, карьерист, сволочь…

— Молчать! — завизжал где-то голос Гриднева.

Зуев тихо сказал:

— Уходи.

Шамрай отчаянным взглядом, словно прощаясь, обвел помещение военкомата.

— Если бы я верил в бога и… ну, как его, вездесущего и всеведающего, я бы показал ему свое сердце, и он… — Шамрай повернулся и выбежал. Зуев долго прислушивался, как, спотыкаясь хромой ногой, тот сбегал по деревянной лестнице. Гриднев первым пришел в себя и спросил военкома:

— Прикажете составить протокол?

Зуев не сразу понял:

— Какой… протокол?

— Протокол о нанесении оскорбления при исполнении служебных обязанностей…

— Идите вы к черту!

И когда удивленный Гриднев на цыпочках вышел, прикрыв за собой дверь кабинета, Петр Карпович Зуев долго сидел за письменным столом, сжав голову руками.

В этот день он уже больше не мог работать и ушел раньше времени со службы. Не мог он ничего делать и дома. Просто сидел и сидел за дощатым столом, на котором горела керосиновая лампа.

Мать уже знала, видимо, о ссоре и ходила на цыпочках. В доме было тревожно и неловко. Высунув от усердия язык, Сашка рисовал в тетрадке горящие фашистские танки и самолеты. Мать первой не выдержала, села напротив и, глядя сыну в глаза, спросила тихо:

— Ну и что же дальше?

— Была большая дружба, — отвечал сын, — и вот чем она кончилась…

Мать всплеснула руками:

— А как же ты ему не сказал, что его, говорят, в партии восстановить собираются? Что сам товарищ Швыдченко за него заступился?

— Он мне и рта открыть не дал, — раздраженно отодвинув лампу, сказал сын. — Он и всегда был как бешеный, а тут совсем сорвался. Ничего я не успел сказать ему.

— Тяжело ему, сынок. Это понимать надо.

— Главное, в эту минуту я и сам разозлился. Показалось, что уж очень несправедливо обвиняет меня Котька.

Сын и мать замолчали.

— А я бы с такими, которые в плен сдавались, и вовсе разговаривать не стал, — сказал вдруг Сашка, ткнув острием карандаша в свой же собственный рисунок.

Зуев даже вздрогнул от неожиданности:

— Ты не суй свой нос туда, где не смыслишь.

Мать смотрела на обоих, горько улыбаясь.

А Сашка, надув губы, в сердцах разорвал свой рисунок и, дерзко глядя брату в глаза, брякнул:

— Только при царском режиме детей так воспитывали, вот что я тебе скажу. Сами ни черта не могут разобраться, а нас все учат и учат, и учат.

Мать подняла голову: никак стучит кто-то? Сашка всунул ноги в валенки, выскочил на улицу, а через несколько секунд в черном квадрате двери, наполняя комнату хлопьями мокрого снега, появилась Зойка. Платок сполз на шею, и растрепанные мокрые волосы прилипли к ее лицу. Она, видимо, бежала и, присев с разбега на лавку, ни на кого не глядя, прошептала: