Пётр Вершигора - Дом родной

После двух-трех гудков опять заклокотало в автомате, и в трубке он услышал мужской голос. Хотелось сразу же прижать рычаг. Но тут же Зуев вспомнил, что это мог быть и профессор Башкирцев. Так оно и оказалось. «Нарвался-таки на профессора», — подумал майор. Но отступать было поздно, и он назвал себя.

— Вы из дому? — равнодушно спрашивал профессор. — А что же не сообщили из междугородней?! Как в Москве? Ах, с вокзала! Ну что же, тогда не будем долго распространяться… Милости прошу к нам. Инночка не совсем здорова, так что я не вижу особой нужды звать ее к телефону. Приезжайте… вас ждут.

Голос на другом конце провода поперхнулся, мембрана заскрежетала… И нельзя было понять, то ли несовершенство аппарата, то ли уязвленные человеческие сердца были причиной тому, что разговор не удался. Не только родственный, но и деловой.

Зуев повесил трубку и только сейчас по-настоящему испугался. Но раздумывать больше было некогда и не к чему, так как нетерпеливые девчонки, показавшиеся ему теперь уже очень милыми и забавными, довольно громко и дружно на пару барабанили монетками по стеклу. Зуев вышел. Та из них, которая крутила пальчиком около виска, задорно проскальзывая мимо него в дверь, сказала:

— Ни пуха ни пера вам, товарищ майор!

Встреча состоялась через полчаса. Она совершенно успокоила Зуева. Так же как сама Инночка еще в День Победы на Красной площади, так и вся знакомая обстановка была простой, естественной. Башкирцева дома уже не было, и они непринужденно сели на диван, как тогда, когда он явился после Дрездена. И сидели молча. Инна держала его за руку и долго смотрела на него без всякого выражения. Без упрека, без восторга. Просто смотрела.

— Только тебе в глаза… — шепнула она один раз и замерла.

Зуеву тоже ничего не хотелось говорить. Он разглядывал ее изменившееся лицо, с каким-то непонятным страхом поглядывал на ее талию. Не очень разбираясь в тонкостях этого дела, он так и не понимал до конца: было ли в письме что-то объясняющее ее теперешнее состояние или все это так показалось. Инночка с улыбкой, в которой ясно чувствовалось превосходство старшего, смотрела на обветренное, загоревшее на морозном ветру лицо Зуева. Она тихонько гладила клок его волос, изредка и небольно подергивая его у виска.

Потом заговорили о каких-то пустяках. Но когда она встала и шагнула по комнате, он все понял. Сомнений не было.

Материнство и обезобразило и одухотворило ее. Он почувствовал, что сейчас он ей ближе. И в то же время было страшно неудобно. Чтобы скрыть эту неловкость, он неожиданно для самого себя стал неимоверно болтлив. Уцепившись за вопрос, заданный ею о подвышковских делах, он стал быстро и многословно, а иногда даже и витиевато рассказывать о жизни, быте и свершениях Подвышковского района; о людях, о матери, о Сашке, о Шамрае. Он поймал себя на том, что умалчивает только о Зойке. Хотя сам понимал, что, расскажи он о ней всю правду, это могло бы только успокоить Инну.

Но ее особенно заинтересовала почему-то история сапера Иванова и генерала Сиборова. По ее просьбе он рассказал о нем дважды. Он все более увлекался, видя, с каким живым интересом она слушает его. Переплетал быль с неожиданно для него самого появившимися откуда-то догадками — необходимыми, вероятно, для того, чтобы события стали понятнее незнакомому с ними человеку.

— Ты знаешь, у тебя получается прямо новелла, — весело сказала Инна, вставая. Выпрямляясь, она, по своей привычке, чуть-чуть похрустела кистями рук, закинутых за голову.

Она забылась и уже не скрывала ничего. Сомнений больше не оставалось — она будущая мать. Но Инна не обращала внимания на его взгляд и продолжала говорить:

— Ты знаешь, просто интересная новелла.

— Или повесть из военной жизни, — застенчиво улыбнулся он, вставая и обрывая на полуслове этот ненужный ему сейчас разговор.

Она перешла в соседнюю комнату, к своему письменному столу, и, глядя вдаль, тихо облокотилась на угол подоконника. Затем спросила, поворачивая только голову:

— А почему бы тебе не попробовать?

Зуев все еще сидел на диване, широко раздвинув ноги в сапогах. Он вскинул голову. Глядя снизу вверх жалобным, умоляющим взглядом, сказал:

— Инок, неужели тебе не понятно, что мне сейчас не до этого? Я ведь ни черта не понимал и не понимаю. И твои намеки в письме, и вот смотрю на тебя… Я что — отец? Или чужой дядя?

Она быстро подошла к нему вплотную и, не дав ему подняться с дивана, положила свои маленькие руки ему на плечи, потерлась подбородком о его шевелюру, приблизила свои острые зубки к мочке уха и, сейчас уже довольно больно, прикусила ее.

— Дурачок… Вот ты кто. Понятно? И я тебе все расскажу. И не мучайся, пожалуйста, и перестань стесняться. Это очень мило, но не нужно и рвет мне сердце, которое… и само запуталось… Ну вот так. Договорились? Серьезные разговоры о будущем давай оставим на два-три дня. Хорошо? Кстати, ты надолго?

И, опять отойдя в соседнюю комнату и глядя в окно на Нескучный сад, она стала снова той задумчивой и серьезной, как тогда, в момент их прощания, или как сейчас, перед этим мимолетным разговором об их личных неувязках.

— Нет, ты об этом… сапере подумай и о генерале — тоже. — И, повернувшись лицом к нему, вдруг блеснула глазами: — Серьезно, давай вместе пофантазируем.

— Ну что ж, давай, если это тебе доставляет удовольствие, — тихо и нехотя произнес он. — Меня самого грызет эта мысль. Даже во сне…

— Вот видишь… Если бы ты был французом, я бы посоветовала тебе написать рассказ или новеллу в духе Мопассана…

— Мопассана?!

— Ну да… Его патриотических новелл. «Дядюшка Мелон», «Мадмуазель Фифи». И ты назвал бы ее: «Мой генерал».

Смотреть на ее обезображенную фигуру он больше не мог. Отвернувшись, сказал:

— А если бы я был… скажем, немец?

И, даже не глядя на нее, он почувствовал, что она вздрогнула, и сразу услышал ее громкий голос, как ему показалось — опережавший даже ее мысль:

— Ты бы не мог быть немцем.

— Пожалуй, верно… Ну, американец?

— Вот уж никак не могу представить тебя американцем.

— Ну, англичанин?

— Мм-да… Вот когда ты глядишь таким букой…

— Не букой, а голодным волком.

— Нет, — подхватила она живо, — голодные волки — это типично русское явление. Даже чисто сибирское. А вот когда ты такой брюзга и философ кислых щей… вот тогда в тебе есть что-то от… аглицкого сноба, что ли.

— Ну да? Вот никогда не подумал бы. Но все же, как мне назвать эту несуществующую новеллу?

— Знаешь как? Назови ты ее: «Наш генерал».

Зуев замолчал. В его воображении вдруг сверкнули и церквушка в смоленском небольшом селе, с огромным скелетом на плащ-палатке, и Курская дуга, и ночь, и играющие по снегу-первопутку при лунном свете зайцы, и сапер Иванов, и падающие звезды среди тихой ночи, тишину которой еще больше подчеркивало эхо далекого взрыва противотанковой мины.