Александр Розен - Почти вся жизнь

Командир роты и я укрыты в глубокой воронке. Это мой четвертый (или пятый — не помню) НП за сегодняшний день.

Ориентируюсь по карте: впереди нас развалины.

Ориентируюсь по местности: вижу в бинокль — шероховатые грани битого кирпича, посыпанные инеем, словно солью. Битый кирпич. Битый кирпич. Стоп — в битом кирпиче амбразура. Черный вздернутый носик пулемета. Битый кирпич. Битый кирпич. Стоп — четыре пулемета противника!

— Надо разрушать, — говорит командир роты.

— Связи-то у меня с огневыми еще нет, — отвечаю я, по в это время в воронку сползает мой связист — младший сержант Лебедева. В руках у нее большая катушка провода. Из кармана полушубка торчит контрольная телефонная трубка.

— Можете и с огневыми разговаривать и с командиром дивизиона, — говорит Лебедева негромко.

Я делаю расчеты, вызываю огневые, командую.

Лебедева сидит рядом со мной, прислонившись к обледенелому краю воронки. Лица Маши Лебедевой почти не видно — закрыто подшлемником. Вижу ее глаза, Глаза усталые. Веки заиндевели. Я снимаю с себя флягу и бросаю ей. Она не спеша отвинчивает пробку, затем оттягивает подшлемник на подбородок и делает небольшой глоток. Снаряды моей батареи не долетают до развалин.

— Правее ноль-ноль восемь! — кричу я в телефонную трубку. — Прицел семьдесят восемь!..

— Правее ноль-ноль восемь, — повторяет телефонист на огневых, — приц…

Порыв связи на линии.

Лебедева отдает мне флягу и торопливо выбирается из воронки.

Неснежный день. К низкому небу плотно примерзли облака. От земли идет густой белый пар, как от измученного животного. В узком пространстве между облаками и землей проносятся наши и немецкие снаряды и мины. Кажется, что они сталкиваются друг с другом, но это разрывы: железо с разлету прорезает лед.

Пригнувшись, Лебедева бежит вдоль стальной струйки провода. Припадает к земле. Снова бежит. Припадает. Бежит. Припадает…

Сильный артиллерийский обстрел со стороны немцев.

Неподвижный Машин полушубок.

Далекий голос Маши: «Говорите с огневыми!»

Рукавом полушубка я вытираю пот с лица. Вызываю огневые. Командую. Снаряды моей батареи перелетают развалины.

— Прицел семьдесят шесть!.. — кричу я в телефонную трубку. — Батареей!

— Прицел семьдесят шесть!.. — повторяет телефонист на огневых. — Бата…

Порыв связи.

Далеко от меня сейчас знакомый полушубок. Лицо, закрытое подшлемником. Глаза, больные от усталости.

— Говорите с огневыми!

Командую. Снаряды моей батареи ложатся по цели. Командует командир роты. Командуют командиры взводов…

…Пятый (или шестой — не помню) наблюдательный пункт за сегодняшний день — развалины. Свинцовый гравий на крупных кристаллах инея. Три пулемета, вбитые в лед. Четвертый отброшен в сторону.

— Огня! — просит командир роты.

— Связи-то у меня еще нет, — отвечаю я, но в это время вижу Лебедеву и в ее руках поредевшую катушку провода.

Я соединяюсь с НП командира дивизиона.

Маша Лебедева садится на выщербленные ступени неуцелевшего крыльца.

— Хорошо стреляли, — говорит командир дивизиона. (Я и через подшлемник вижу, что лицо Маши припухло.) — Есть приказ генерала закрепиться на рубежах. (Руки она отогревает на груди под полушубком.) Переходите на беспокоящий огонь. (Глаза ее по-прежнему открыты, но мне кажется, что она спит.)

Вызываю огневые.

— Первому — один снаряд!

Телефонист с огневых повторяет:

— Первому — один сна…

Порыв связи.

Маша поднимается мгновенно, выходит из развалин, идет по ледяному полю. Лед взрывается во многих местах, но она не пригибается и не припадает к земле. На это у нее не хватает сил.

Находит где-то порванный провод и сращивает концы, и моя батарея ведет беспокоящий огонь.

— «Полянка», «Полянка», «Полянка», «Полянка»! — слышу я неожиданно звонкий голос Маши Лебедевой, вызывающей мои позывные. — «Полянка», «Полянка», «Полянка»! С вами будет говорить «Орех».

Голос такой легкий, что я вижу веселые спокойные глаза, ресницы, чуть тронутые инеем, и нежную тонкую руку на контрольной трубке.

«…В результате пятидневного наступления войска фронта… сильно укрепленную долговременную оборону немцев и, продвинувшись, расширили… в боях… отличились войска генера…»

Порыв связи.

Знаю, что порыв, что где-то на линии немецкий снаряд порвал провод, что должно пройти время, — надо найти, срастить концы, но я не выдерживаю и кричу:

— Скорее, Маша, скорее!

«…Выражаю благодарность руководимым вами войскам…»

— Маша, Машенька! — кричу я. — Ты лучшая девушка в мире, Машень…

Порыв связи на линии.

Темным ноябрьским вечером Анна Евдокимовна возвращалась домой. Холодный дождь сменился тающим в воздухе снегом, но она шла медленно, погруженная в свои мысли. Крытая машина с красным крестом на треснутом ветровом стекле чуть не сбила ее с ног. Из машины выскочил человек и, осветив фонариком дверь и ступеньки, быстро вошел в дом.

Анна Евдокимовна остановилась. Только что она мысленно представляла себе эти ступеньки и эту дверь. Изо дня в день, из года в год она приходила сюда. За этой дверью другая, стеклянная, за ней широкий коридор, первая комната направо — учительская.

Вот уже два месяца в здании школы помещается госпиталь. Анне Евдокимовне хотелось зайти и посмотреть, как там теперь, но она продолжала свой путь по темной осенней улице. Долго тянулась низкая железная решетка школьного сада. Покрытые снегом, неровной пирамидой громоздились сваленные в саду парты.

Дойдя до конца ограды, она остановилась. Не хотелось уходить от этих знакомых и печальных мест. Было такое чувство, словно она вторично прощается со школой.

Еще два месяца назад все было ясно: здание школы нужно госпиталю, она будет учить детей в другом месте, может быть, в бомбоубежище. И в самые тяжкие дни этой осени она надеялась: еще немного — и начнутся занятия.

Сегодня она снова была в районном отделе народного образования. Но Андрея Николаевича, заведующего, не нашла, и какая-то остролицая женщина сказала, что он болен.

— На что он вам? Ну зачем вы приходите? — И заплакала.

Анне Евдокимовне остролицая женщина не понравилась, но поняла она ее ясно: в осажденном Ленинграде невозможно учить детей, да и незачем…

Талый снег забирался за воротник пальто, ноги стыли, и Анна Евдокимовна поспешила домой.

Ветер с ожесточением рвал тучи. Снег закручивался все выше, и наконец последние бесформенные хлопья исчезли в небе. В лужах замелькала неспокойная луна.

Через несколько минут Анна Евдокимовна уже вошла в свою комнату. Подышав на стекло, она зажгла небольшую керосиновую лампу, затем расколола полено на мелкие лучинки и растопила печурку. Убедившись, что печурка не дымит, поставила на нее чайник с водой. Затем, взяв с полки книгу в старинном переплете, села в кресло.