Александр Розен - Почти вся жизнь

Вдруг резкий свет выскочившей из-за поворота машины осветил их. Черняев посмотрел на Валю и в то же мгновение заметил, что и она глядит на него, и понял, что она тоже хотела увидеть его и думала о нем. Это мгновение сблизило их.

Машина была уже далеко. Снова стало темно. Валя положила руку на плечо Черняеву. Он обнял ее и поцеловал.

Он хотел еще раз поцеловать ее, но Валя, приподнявшись, обняла его руками за шею и сама стала целовать Черняева. Она целовала его и говорила о том, что любит его, что он такой, каким она представляла его давно, еще в Стрельне, когда не было немцев. А потом, при гитлеровцах, она постоянно боялась, что ничего никогда не сбудется, жизнь пройдет без него, без любви, несчастье будет длиться долгие годы — только несчастье, и когда наконец придет он, она уже высохнет, как ее мать, и будет только страшно, что молодость ушла, но изменить уже ничего будет нельзя.

Ночью, дома, Черняев вспомнил Валины слова и задумался. Ему двадцать пять лет, а видел и пережил он столько, сколько другому хватило бы на несколько жизней. Зрелый человек? Но не одни только тяжелые испытания, лишения и страдания делают человека зрелым. Да и можно ли назвать человека зрелым, пока он не испытает настоящего счастья?

Этот вопрос он задавал себе и раньше. И всегда начинал думать о жизни, которая наступит после войны. Он ясно представлял себе возвращение в Ленинград. Мысленно Черняев видел себя на ленинградских улицах, мечтал о театре, музыке, книгах — обо всем, что дает человеку настоящее счастье. Но то были только внешние контуры будущей жизни. Глубокое ощущение того нового, что наступит, еще не пришло к нему. Какой же она все-таки будет, эта жизнь, когда они вернутся?..

Сейчас он не думал о возвращении домой. Он думал только о Вале и в тысячный раз видел ее лицо, на мгновение освещенное автомобильными фарами. Ему было больно вспоминать, с какой поспешностью она обняла его и как вся вытянулась, когда он ее целовал. Но, думая о Вале, он так ясно ощущал свое близкое будущее, как будто оно и в самом деле уже вошло в его комнату вместе с резким осенним ветром.

С этой ночи для Черняева началась новая жизнь. По-прежнему полк стоял в шахтерском городке и по-прежнему второй дивизион считался лучшим, а Черняев — наиболее знающим, дисциплинированным и неутомимым командиром, но теперь все было освещено новым светом.

Об этой другой жизни в полку догадывались, но Черняев ни с кем не был откровенен, хотя и не скрывал своих встреч с Валей. Он и сам удивлялся, что за все эти годы не нашел среди однополчан человека, с которым ему теперь захотелось бы поделиться. И только мнение одного человека — полковника Ларионова — было Черняеву важно и, более того, — необходимо. За годы войны между ним и Черняевым установился тот неуловимый контакт, который значит неизмеримо больше, чем самые ревностные служебные отношения.

Но именно сейчас, когда Черняеву особенно необходим был этот душевный контакт, что-то мешало ему поговорить с Ларионовым откровенно. Ему казалось, что Ларионов не поймет его, или не примет всерьез его чувства, или, что самое плохое, попробует превратить все в шутку. Ларионов был чуть ли не вдвое его старше, но никогда Черняев этого не чувствовал, а тут впервые выросла между ними возрастная стена.

Вероятно, Ларионов тоже это понял и замкнулся. Никаких разговоров, кроме служебных. Но и в деловых отношениях с командиром Черняев чувствовал перемену. Раньше Ларионов, если это было необходимо, выговаривал Черняеву резко, быть может резче, чем другим офицерам. Теперь командир полка сдерживал себя, как будто малейшее повышение тона при вновь сложившихся отношениях могло быть неправильно понято.

Прошло уже больше месяца, как отгремели таллинские бои, и всем было ясно, что на днях решится судьба корпуса. Ждали приезда генерала, и все разговоры сводились к одному: «Где и когда мы будем воевать?» Наконец стало известно, что генерал приедет сегодня.

Черняев наскоро пообедал, и Лешка подал ему китель с начищенными, сверкающими орденами.

— Сколько раз я тебе говорил, — рассердился Черняев, — надевай мне планку. Здесь не Дворцовая площадь, а действующая армия.

— Ясно, товарищ майор, — ответил Лешка. — Сейчас будет готово. — Он переделал и, подавая китель, сказал: — А дырочки, товарищ майор, пригодятся для парада в Ленинграде.

Когда Черняев вошел в клуб, он сразу же заметил приподнятое настроение людей. Но разноголосый гул разом стих, как только раздалась ожидаемая команда «смирно!». Командир корпуса принял рапорт от Ларионова и быстро поднялся на маленькую трибуну. Свою речь он начал с оценки учебы, сравнил нынешнюю боевую выучку с успехами прошлых лет и на примерах показал, как возмужали люди.

— И вот выросли в какую силу, — сказал генерал.

Черняев по его лицу, по неторопливому удовольствию, с каким он произнес эти слова, понял, какое значение командир корпуса придает выучке солдат.

— Для того чтобы стать еще сильнее, надо по-боевому взяться за исправление недостатков, — сказал командир корпуса и подробно рассказал о них. — Вот, собственно, и все, товарищи офицеры, буду жестко проверять исполнение. — Он взглянул в зал и, словно впервые заметив волнение на лицах людей, улыбнулся: — Многие интересуются, где и когда мы будем воевать. Мы будем воевать на территории фашистской Германии, — сказал он. — В скором времени. Разве кто-нибудь, товарищи офицеры, сомневается в этом?

В его словах не было ничего неожиданного, более того, они могли показаться общими, но именно в них был ответ на все волновавшие людей вопросы.

Офицеры, с лицами сосредоточенными и даже торжественными, выходили из клуба. К Черняеву подошел Болышев:

— Хорошо, товарищ майор, верно? Коротко и хорошо…

Черняев ничего не ответил. Все слова, которые он мог бы сейчас сказать, казались ему бедными, не выражавшими то большое, что было у него на душе. Он понимал: начиналась жизнь, не похожая на прежнюю.

«А как же Валя?» — подумал Черняев. На десять часов вечера у них было назначено свидание. Черняев взглянул на часы — ровно десять. Знакомой дорогой, торопясь, он вышел к морю.

— Я здесь, здесь, — сказала Валя.

Черняев обнял ее, и они сели на большой камень.

— Холодно, — сказала Валя.

Черняев еще крепче обнял ее.

— Ты опоздал!

— Было совещание…

— И у нас тоже.

— У кого «у нас»?

— У нас, у русских. Приезжал представитель. Завтра мы уезжаем домой.

— Завтра?..

— Да.

Широкая луна вышла из-за тучи и, больше не касаясь ее, поплыла над морем. В лунном свете черты Валиного лица стали резче и холоднее, и от этого она казалась Черняеву старше и красивей.

— Почему ты молчишь? — спросила Валя. Она ладонями дотронулась до его щек. — Я буду ждать тебя. Я счастливая: мне ждать недолго…