Александр Розен - Почти вся жизнь

Грачев ласково принял Ларина, обнял, расцеловал. Ларин отдал ему письмо Смоляра. Грачев неторопливо ножичком вскрыл конверт, вынул письмо, прочитал внимательно, затем, снова вложив его в конверт, спрятал в ящик.

— У Бати скверное настроение? — спросил он озабоченно.

— Я подполковника перед отъездом всего-то две минуты видел.

— Ну, а в бою разве не вместе были?

— Да нет. Я с пехотой впереди был, ну и…

Ларин оборвал себя. Вчера, когда командир полка передал ему письмо для Грачева, Ларин подумал, что вот как хорошо, вот кому он обо всем расскажет, обо всем, что пришлось пережить. В финскую кампанию и в начале Отечественной Грачев был комиссаром полка. Он дружил с Батей. Его любили и уважали за сильный характер и за доброту к воюющему человеку. Очень хорошо умел Грачев слушать. Молчит, слушает и, кажется, без слов говорит с тобой.

Но сейчас Ларин чувствовал необычную скованность. Быть может, причиной ее был только что пережитый страх за Ольгу и смутное, но тяжелое ощущение собственной вины.

— Попал я в окружение, — сказал Ларин угрюмо. — Ну, а поддержать нас не смогли… Немцы, конечно, навалились…

— Ах, вот что! — воскликнул Грачев. — Знаю, Знаю… Осталось вас семеро, отбивались. Знаю.

— Четырнадцать человек, Илья Александрович. Откуда вы знаете про нас?

— В Военном совете слышал. Говорили… Ну, словом, говорил такой человек, что я не мог усомниться. Слышал: наша дивизия прорвала немецкий фронт, а потом сдерживала натиск пяти отборных немецких дивизий…

— Пять дивизий? — спросил Ларин.

— Вот здесь, здесь это было, — сказал Грачев, подходя к карте.

Лигово, Пушкин, Колпино, Мга… Линия фронта обведена красным карандашом.

Странной казалась Ларину эта карта. Он привык к миллиметровке. Вынул ее из планшета, развернул.

— Вот, Илья Александрович, здесь примерно наша траншея. Я отчеркнул…

Но Грачев не стал разглядывать ларинскую карту.

— Вот здесь, — показал он на треугольник железных дорог. — Здесь немцы сосредоточили войска. Отсюда должны были прорвать наш фронт. Но этого не случилось. Провалились немецкие планы, — сказал Грачев и постучал пальцем по карте.

— Илья Александрович, — сказал Ларин, восторженно глядя на Грачева, — я так обо всем Ольге и расскажу…

— Ольге? — переспросил Грачев. — Ну вот что, друже, мне пора начинать рабочий день. Этот заводик — дело довольно хлопотливое. Зайдешь еще ко мне? Я письмо к Бате приготовлю.

— К четырем обещал Оле быть возле проходной.

— Держи пропуск. Зайдешь ко мне, а потом в цех за женой. Так?

Было тихое утро. На небе ни облачка. Улица в этот час пустынна. Быть может, именно поэтому все здания казались Ларину огромными и величественными. Ларин пешком отправился к Елизавете Ивановне — жене Смоляра. Она жила по другую сторону Невы, на набережной.

Жену командира полка Ларин знал давно. Еще до войны в лагерь она приезжала к Смоляру. У нее, как и у Смоляра, вились волосы, и на полном лице выделялись очень живые и выразительные глаза. И еще чем-то неуловимым она походила на мужа. И Ларин, к великому удовольствию однополчан, прозвал супругов «близнецами».

Елизавета Ивановна была общительна, принимала участие в полковой самодеятельности, и пела, и плясала, а на традиционных полковых праздниках показывала таланты незаурядной хозяйки. Жила она интересами мужа. Детей у них не было.

Началась война. Елизавета Ивановна отказалась эвакуироваться. Смоляр ее не уговаривал. Известно было, что командир дивизии по этому поводу беседовал со Смоляром, но Батя, тряхнув кудрями, заявил: «Нет, товарищ генерал, не справится Лиза без меня. Десять лет мы женаты, и куда конь с копытом, туда, извините, и рак с клешней».

Сейчас Елизавета Ивановна работала в госпитале медсестрой, ко по-прежнему навещала мужа в Кириках и хозяйничала на праздниках. И каждый, кто приезжал из полка в Ленинград, обязательно привозил ей письмо от Бати.

Елизавета Ивановна обрадовалась Ларину.

— Павлик! — И поспешно спросила: — Привезли письмо?

Большая комната, очень светлая. В окнах выбиты стекла, но фанера еще не вставлена, и свет проникает свободно.

Елизавета Ивановна читала письмо, а Ларин смотрел на нее и видел, что она изменилась за это время, сильно похудела. И эта не свойственная ей худоба изменила не только ее фигуру, но и выражение ее лица. Она вдруг заплакала горько, по-детски беспомощно. Маленькая сумочка висела на ее руке. Елизавета Ивановна спрятала туда письмо.

— Ах, Павлик, — сказала Елизавета Ивановна, вытирая слезы. — Жив он, жив. Главное — он жив. Знаете, Павлик, если с ним что-нибудь случится, я этого не переживу.

Ларин сказал:

— Я, Елизавета Ивановна, не понимаю… Так себя расстраивать! Как это можно…

Она больше не плакала. Стояла посредине комнаты, маленькая, похудевшая.

— Я знала, что он воюет, — говорила Елизавета Ивановна. — Столько раненых, а к нам ведь все тяжелых привозят, которым в медсанбате помочь нельзя: Все койки заняты. В коридорах лежат. А я хожу и думаю… Думаю, чт о , если вот так Батю моего привезут.

Ларин не решался ее прервать.

— А тут еще обстрелы. Павлик, ведь вы не знаете, таких еще за всю блокаду не было. И к нам в госпиталь попало. Главного хирурга убило. Не знали его?

— Знал, — сказал Ларин тихо. — Дмитрия Степановича знал. Он меня оперировал в сорок первом.

— Раненых много погибло. Ужас! Хотели в другой госпиталь отправить, там тоже все переполнено. Вы сядьте, Павлик. — Ларин сел. — Когда же все это кончится?

— Скоро кончится, Елизавета Ивановна, — сказал Ларин, ненавидя себя за эти невыразительные, ничего не говорящие слова.

Елизавета Ивановна вздохнула.

— Завтракали, Павлик? Сейчас я вам стопочку дам.

— Ничего мне не надо, Елизавета Ивановна. Прошу вас, ничего не надо.

— Ну вот еще! — Она улыбнулась. — В полк приедете, Бате скажете: еще есть у меня чем угостить.

Елизавета Ивановна вынула из буфета стеклянный штоф с петухом на дне, налила водку в большую рюмку и поднесла Ларину.

— И закусить есть, — сказала она, отрезав кусочек какой-то копченой рыбки. — Ну, за Батино здоровье.

— За здоровье командира полка, — сказал Ларин и выпил.

— Теперь, Павлик, рассказывайте о себе.

— Мы, Елизавета Ивановна, воевали неплохо, — бодро сказал Ларин. — Сами знаете, силы неравные, но немцев ни на вершок к Ленинграду не подпустили.

— Да, да, — кивала головой Елизавета Ивановна. — Знаю, знаю, значит, отличился наш полк?

— Отличился, Елизавета Ивановна.

— Выпейте, Павлик, еще рюмочку.

— Спасибо. Выпью. Ваше здоровье!

— Вам когда уезжать?

— До трех часов в вашем распоряжении. Приказывайте!

— Может, в кино пойдем? — предложила Елизавета Ивановна.