Феоктист Березовский - Бабьи тропы

Говорил Капустин о партии большевиков и о Ленине, о том, за что борются коммунисты-большевики, куда ведут народ и для чего организовалась коммунистическая ячейка в Белокудрине. В своей длинной речи он разъяснял, что вступают люди в партию добровольно и так же добровольно они борются и умирают за интересы рабочих и крестьян. Рассказывал про жизнь в России, про окружение Советской республики вооруженными армиями всего мира, про голод и страдания народа.

Расходясь с митинга, старики говорили:

— Уветливый, пятнай его…

— Стращали большевизмой, а она вон что обозначает…

— Нда-а… не худо бы в такую партию всей деревней войти — не только партизанам одним.

Сразу же после митинга уехал Капустин дальше — в переселенческий поселок Новоявленский. А большинство партизан как были, так и остались беспартийными.

Встречаясь на речке около прорубей, Маланья разъясняла бабам:

— Которые мужики в ячейку вошли, еще в партизанах считались большевиками. Рабочий-то этот — инструктор городской. Разрешение из города привез на открытие большевицкой ячейки.

— Почему же три дня шумели они у Панфила? — спрашивали бабы.

— Работу свою обсуждали, — отвечала Маланья. — Не соберутся с умом мужики, с чего начинать. Разор ведь кругом.

— Кто же у них за вожака-то будет, Маланьюшка?

— Маркела-кузнеца выбрали.

— А Панфила сменили, что ли?

— Нет, Панфил будет в ревкоме, а Маркел — в большевицкой ячейке.

— А ты-то, Маланьюшка, тоже в большевиках состоишь?

— Нет, — коротко отвечала Маланья.

— Почему же не состоишь? Партизанила ведь…

— Одно дело партизанить, а другое дело — в партию войти. Не доросла я, бабы…

Тревожно спрашивали:

— Что, Маланьюшка, карать-то будут кого или нет? Ревком-то как?

— Не знаю, — ответила Маланья. — Бабушку Настасью спросите. Внук-то ее секретарь…

Бабы собирались и с бабкой Настасьей поговорить.

Но после отъезда городского рабочего рано утром деревню новый слух облетел: по постановлению ревкома милиция арестовала бывшего старосту Валежникова.

Взволновалась деревня.

Кержаки всем миром привалили в ревком.

Галдели и уговаривали Панфила:

— Ничего худого не сделал Филипп Кузьмич.

— Вместе с нами ждал Советскую власть… радовался…

— Сделай божескую милость, Панфил Герасимович, ослобони!

Панфил объяснял кержакам:

— Кулак он, товарищи, сами знаете. Подлизывается теперь… А раньше Колчаку служил… Отменил все распорядки первой Советской власти… Помогал уряднику грабить народ.

Кержаки твердили свое:

— Не причинен он…

— Приказано ему было…

— Ослобони, товарищ ревком!..

Лысый мельник пощипывал седеющую рыжую бородку, ласково щурил глаза на Панфила и ласковым голоском убеждал:

— Ослобони, Панфил Герасимыч! Сказано в писании: «Не судите да не судимы будете…» Правильные слова, золотые слова, Панфил Герасимыч. Когда настанет час… зачтется тебе. Потому и просим: ослобони. Поговори со своими партизанами… и ослобони…

Посмотрел Панфил на мельника. Пососал трубку. Сплюнул. И сказал твердо:

— Не стращай, Авдей Максимыч. Всячины навидались мы. А с партизанами говорить мне нечего. Обсуждено в ревкоме и в ячейке совместно со всеми партизанами… Единогласно решили.

Так ни с чем и ушли кержаки от Панфила.

Афоня с Никишкой Солонцом связали старосте руки, усадили его в кошовку и отвезли в Чумалово. А оттуда переправили Валежникова в город — в тюрьму.

Не успели белокудринцы успокоиться после ареста старосты, как на деревне новая беда приключилась.

Перед самой масленой, по просьбе мирских стариков, Солонец установил самогонный аппарат в овине и пустил его в ход. Но не успел он и бутылки ханжи накапать, как налетела на овин милиция в полном составе: Андрейка Рябцов, Никишка — сын Солонца и Афоня Пупков. Опрокинули они в снег посудины с ханжой и поволокли аппарат в ревком.

Опешил старик. Не мог выговорить ни единого слова, пока милиционеры — вместе с его родным сыном — около овина орудовали. Стучал зубами и смотрел вслед, когда они аппарат по улице волокли. Потом спохватился. Сбегал во двор. Схватил топор и кинулся к Панфиловой избе.

Вбежав в избу. Солонец отыскал глазами сына и, не говоря ни слова, пустил в него топор.

Никишка успел лишь согнуться и спрятать голову за столом. Топор стукнулся в стену и упал на лавку, рядом с Никишкой.

— Мошенник! — заревел старик, кидаясь с кулаками к сыну. — Убью варнака!..

Партизаны схватили старика за руки, повалили на стоявшую у печки скамейку, связали опояской руки назад и притулили спиной к печке.

Так и сидел старик, ругаясь, пока Андрейка Рябцов протокол составлял.

— Мо-шен-ни-к! — скрежетал зубами связанный Солонец, топая ногами на сына. — Своими руками удавлю!.. Сколько хотите пишите… хоть всю бумагу испишите… а удавлю я его, варнака!.. Удавлю-у!..

Посадили старого Солонца в холодный амбар за покушение на убийство сына. Продержали до масленой.

Горевали мирские белокудринцы. Пришлось без хмельного масленицу праздновать.

Даже кержаки жалели мирских:

— Мы-то не принимаем зелья… Но зачем людей обижать?

— Озорство…

На масленой неделе партизаны устроили два митинга. Побывавшие в городе рассказывали о новых российских порядках, о голоде и о гражданской войне, об окружении России и о победах Красной Армии.

Слушали старики нескладные, но жуткие рассказы партизан и дивились. А бабы даже всхлипывали:

— Господи!.. Страсти-то!..

На второй митинг, в прощеный день, привели из амбара старого Солонца и на миру корили:

— Смотри, что в России-то делается — народ-то голодует, помирают люди, а ты опять взялся за ханжу?

— Родного сына чуть не порешил…

— Стыдоба!..

Старик плакал и оправдывался:

— Не сам я, братаны, удумал, люди просили меня…

— Зачем руку поднял на сына? — кричали партизаны. — На родную кровь ярился!

Старик всхлипывал:

— Простите, братаны… Сроду не сиживал я в холодной. Стыдоба!.. Нечистый попутал… Простите уж…

Панфил обратился к собравшимся:

— Как, товарищи… прощаете? Ревком со своей стороны постановил: простить Петра Ефимыча.

— Простить! — загудели мужики со всех сторон. — Простить!

Партизаны кричали:

— У сына пусть просит прощения!

— Проси у сына!

А бабы кричали свое:

— И ты, Никишка, проси у отца прощения!

— Прощеный день сегодня. Оба и поклонитесь…

К голосам баб стали присоединяться голоса мужиков:

— Оба просите!.. Оба!.. Чего там…

Никишка нерешительно поднялся из-за стола.

Панфил взял его за рукав и, выталкивая в пустой круг, быстро освободившийся около стола, сказал:

— Иди, кланяйся… не полиняешь…

Выйдя из-за стола, Никитка повалился отцу в ноги: