Марк Ланской - Опанасовы бриллианты

Другой прохожий, заметив Северцева еще издали, опасливо обошел его и скрылся в переулке.

Алексей, шатаясь, подошел к палисаднику, сколоченному из заводских металлических отбросов. Ржавые грани железных пластинок от дождя и времени были в зазубринах, как будто специально предназначенных для перепиливания веревок. Встав спиной к изгороди и сделав несколько движений, он почувствовал, как его связанные руки освободились.

Железная бочка, стоявшая под водосточной трубой, была полна воды. Алексей подошел к ней, умылся, вытер лицо.

«Куда теперь?» — подумал он. Но проходящий мимо трамвай ускорил решение: Алексей на ходу прыгнул в вагон. На вопрос, идет ли трамвай до вокзала, полусонная кондукторша утвердительно кивнула.

— Вы меня простите, но я не могу заплатить за билет, у меня случилось несчастье, — обратился к ней Северцев.

Кондукторша сонно подняла глаза и ужаснулась:

— О, господи, кто же это тебя так?

Алексей ничего не ответил.

Кроме кондукторши, в вагоне сидела молодая, лет тридцати, женщина. Опасливо посмотрев на вошедшего, она крепко сжала в руках свою черную сумочку, шитую бисером, и успокоилась только тогда, когда Алексей прошел в другой конец вагона и сел на скамейку.

Все, что было дальше, Алексей помнил смутно. Трамвай гремел, на каждой остановке кондукторша выкрикивала одну и ту же фразу: «Трамвай идет в парк!», за окном мелькали электрические огни, редкие запоздалые пешеходы…

С полчаса Алексей бродил у вокзала, куда его не пустили без билета. Потом милиционер потребовал документы. Документов у Северцева не оказалось, и его привели в дежурную часть милиции вокзала.

Сильная боль во всем теле, головокружение и звон в ушах мешали правильно ориентироваться в происходящем. Он делал все, что его заставляли, но для чего это делал — понимал плохо.

В медицинском пункте молоденькая сестра долго прижигала и смачивала на его голове и лице раны и ссадины чем-то таким, что очень щипало, потом так забинтовала лицо, что открытыми остались только глаза да рот.

Потом начался допрос.

Дежурным офицером оперативной группы был лейтенант милиции Гусеницын. Больше часа бился он над тем, чтобы установить место ограбления, но все бесполезно. Показания Северцева были сбивчивые, а порой противоречивые. Гусеницын уже начал раздражаться.

— Как же вы не помните, где вас ограбили?

— Не помню. Что помню, я уже все рассказал…

— В Москве очень много поселков, парков, рощ. Постарайтесь припомнить хотя бы номер трамвая, на котором добирались сюда из этой рощи.

Алексей покачал головой.

Гусеницын встал, подошел к карте города, которая висела на стене, и принялся внимательно рассматривать нанесенные на ней зеленые пятна лесов.

— Да, это хуже, — вздохнул он. — Но, ничего. Не вешайте голову, будем искать. Будем искать!

Северцев смотрел на лейтенанта такими глазами, будто в руках этого человека была вся его судьба.

Нелады у сержанта Захарова с лейтенантом Гусеницыным начались давно, еще с первых дней работы Захарова в отделе милиции вокзала. Не проходило почти ни одного партийного собрания, на котором сержант не критиковал бы Гусеницына за его формализм и бездушное отношение к людям.

«Схватываться» по делам службы начальник отдела полковник Колунов считал признаком хороших деловых качеств, чувством ответственности за свой пост. «Спорят — значит, душой болеют» — говорил он майору Григорьеву и упорно вычеркивал при этом из проекта праздничного приказа о вынесении благодарностей фамилию Захарова.

— Молод, горяч, пусть послужит, покажет себя пошире, а там и благодарностью не обойдем.

Лейтенанта Гусеницына Григорьев не любил, а за что — точно и сам не знал. Во всем: в лице Гусеницына, в его голосе, в походке проступало что-то хитроватое, неискреннее. Не любили лейтенанта и его подчиненные, постовые милиционеры.

До перехода в оперативную группу, когда он был еще командиром взвода, Гусеницын в обращении с подчиненными слыл непреклонным, а порой до жестокости упрямым. Полковнику Колунову это казалось образцом дисциплинированности командира.

Бездушный и черствый, он не видел в человеке человека.

А однажды сержант Захаров был свидетелем, когда Гусеницын оштрафовал старика за курение в вокзале. Сухой, высокий и бородатый — незаросшими у него оставались только лоб, нос да глаза — пассажир походил на тех благородных стариков, за которыми охотятся художники. Видя, что у буфета парни в шляпах свободно раскуривают, старик достал кисет с самосадом и свернул козью ножку. Но не успел он сделать и двух затяжек, как к нему подошел Гусеницын.

— За курение в общественном месте с вас, гражданин, взыскивается штраф в сумме пяти рублей.

Сколько тот ни умолял, — от штрафа не ушел.

Захаров хотел тогда подойти к Гусеницыну, остановить, урезонить, но устав и дисциплина не позволяли подчиненному вмешиваться в дела старшего.

Случаев, когда Гусеницын штрафовал за мелочи, было много. О них уже перестали говорить. Не успокаивался лишь один Захаров, несмотря на то, что лейтенант мстил за критику. А мстил он мелко, эгоистично и без стеснения: он всегда старался уколоть сержанта за его доброту и внимание к людскому горю. «Добряк», «плакальщик», «опекун» — часто слышал Захаров от Гусеницына, но делал вид, что эти клички его нисколько не трогают.

Затаенную неприязнь между сержантом и лейтенантом видели и понимали все, кроме полковника Колунова. Слушая выступления Захарова на собраниях, Колунов потирал свою лысую голову и улыбался. «Так его, так его!.. Кто скажет, что у нас нет критики и самокритики? — можно было прочесть на лице начальника. — Ишь, как чистит!».

Выступая последним, начальник всегда ставил в пример лейтенанта Гусеницына.

За последний год стычки между Захаровым и Гусеницыным участились. Полковник Колунов это видел и, добродушно хихикая, от чего его толстые розовые щеки тряслись, приговаривал:

— Вот петухи! Ну и петухи: один — службист, другой — гуманист. Хоть бы ты их помирил, Иван Никанорович, — обращался он к Григорьеву. — Ведь ребята-то оба хорошие, черт подери, а вот не поладят…

Григорьев в ответ кивал головой и замечал, что примирить их нельзя, да и вряд ли нужно.

После стычек на собраниях полковник по очереди вызывал к себе Гусеницына и Захарова.

Лейтенанту он добрых полчаса «читал» мораль о том, что к людям нужно относиться чутко, внимательно, что, прежде чем человека задержать или оштрафовать, следует хорошенько разобраться. Вытянувшись, Гусеницын отвечал неизменным «Слушаюсь», или «Учту в дальнейшем», «Больше не повторится»… На прощанье, однако, Колунов всегда кончал строгим напутствием, что высшим и единственным критерием правопорядка являются советские законы, постановления и инструкции.