Марк Ланской - Опанасовы бриллианты

Минут через пять народ повалил валом, Захаров внимательно всматривался в лица и одежду проходящих.

— Ну, как, Настенька, что дочка-то пишет? — услышал он голос старика и перехватил его многозначительный взгляд.

— Ой, Михаил Иванович, у кого детки — у того и забота. Уехала, и как в воду канула… Ведь это нужно — за два месяца только одно письмо!

— Да, что и говорить, — посочувствовал Михаил Иванович, — с малыми детками горе, с большими — вдвое.

За спиной Ермаковой молча стоял Северцев.

«Она, она!» — пронеслось в голове Захарова. Почти не дыша, слушал он разговор женщины с вахтером. «Держись, Гусеницын. Конец клубка в моих руках!» И вдруг ему вспомнилось властное и строгое лицо майора Григорьева: «Работай для пользы дела. Помни свой долг!..»

Дальше все шло так, как намечалось по плану. Согласовав с диспетчером подмену Ермаковой, Захаров допросил ее и был очень доволен, когда та спокойно и подробно рассказала, как двое суток назад, уже во втором часу ночи, к ней в вагон на повороте, недалеко от железнодорожной линии, на ходу вскочил высокий молодой человек с окровавленным лицом. Сошел он у вокзала.

Через двадцать минут все трое — Захаров, Северцев и Ермакова — подъехали к повороту трамвайной линии у остановки «Дубовая роща».

Место, где Северцев заскочил тогда в трамвай, Ермакова указала сразу. Большего сообщить она не могла.

Захаров поблагодарил кондукторшу за помощь и предупредил, что ее могут вызвать, если в этом будет необходимость. Шофер отвез ее на работу и вскоре вернулся с двумя понятыми.

…Северцев местность признал не сразу. Тогда, в ночь ограбления, ему все здесь казалось другим. В памяти неотвязчиво стояли зловещие картины дальних огней и ночь, душная звездная ночь… А сейчас было солнечное, свежее утро.

Захаров остановился, присел на пенек и закурил.

«При осмотре местности должна быть система. Бессистемными поисками, рысканьем можно испортить все дело» — вспомнилась ему несколько грубоватая, но ясная установка профессора Ефимова, старого криминалиста, лекции которого проходили при гробовой тишине.

Сержант решил вести осмотр по квадратам. Северцеву и понятым было предложено следовать в двух шагах позади.

Шаг за шагом, от дерева к дереву Захаров и Алексей прочесывали рощу. Двигались медленно, зорко всматриваясь в каждый камешек, в каждую сухую веточку, валявшуюся в росистой траве.

Выйдя к грунтовой дороге (Северцев не помнил, как трое суток назад он шел по ней), они возвращались назад и, так же медленно, так же молча, подавшись чуть в сторону, снова выходили к шоссе. И снова к грунтовой дороге…

Так прошло часов шесть. Солнце поднялось в зенит и палило нещадно, как оно только может палить в середине лета. Но Захаров не отчаивался. Бегло посматривая на клин необследованной рощи, он верил, что заветное место, где будет раскрыто новое звено, еще впереди, просто до него пока еще не дошли.

Мысленно рассуждая сам с собой. Захаров вдруг остановился и вздрогнул. Шагах в четырех от него лежали две скомканные и ссохшиеся от запекшейся крови тряпки, рядом — грязный носовой платок с синими каемками. Здесь же лежал размочаленный белый шпагат с окровавленной на концах бахромой.

Северцев медленно плелся позади, совсем не испытывая той уверенности, которая жила в Захарове. Если он о чем и думал в эти минуты, то только о доме, о больной матери, сочинял оправдание, которое придется ему высказать, когда на собрании будут разбирать вопрос об утере им комсомольского билета.

Поравнявшись с Захаровым, он остановился и увидел скомканные окровавленные тряпки.

— Здесь! — выдохнул глухо Алексей и сделал шаг вперед. Но Захаров остановил его:

— Не подходите близко.

Захаров раскрыл планшет. Приблизительный, в основных чертах план местности — три березки и тропинка, ведущая к шоссе, — был набросан за минуту.

К тряпкам и веревке Захаров пока не дотрагивался. Предварительно требовалось осмотреть место вокруг этих первых свидетелей преступления. Захаров не ошибся, полагая, что тут должны быть обнаружены и другие предметы. В примятой траве лежала светло-зеленая расческа и маленький, прокуренный мундштук янтарного цвета.

— Ваш? — Захаров повернулся к Северцеву, боясь, что тот ответит: «Да».

Но Северцев отрицательно покачал головой и с той же виноватостю, которая все эти дни сквозила в его голосе, тихо ответил:

— Я не курю.

Не понять было Северцеву, почему лицо Захарова после этого озарилось радостью.

В планшете оказался специальный зажим, которым Захаров закрепил мундштук так, чтобы не стерлись следы пальцев.

К расческе сержант подбирался, словно к спящей змее, которая может укусить, если ее взять не там, где полагается. В эти минуты Северцев не только разговаривать — дышать боялся. Он не представлял ясно, для чего Захаров делал все это, но понимал, что это нужно.

Рассматривая расческу на солнце, Захаров обнаружил на ее плоских боках серые отпечатки, оставленные чьими-то потными пальцами.

— Ваша? — обратился он снова к Алексею.

— Нет!

В планшете нашлось место и для расчески. Как и мундштук, она была закреплена торцами в особом зажиме.

Захаров опустился еще ниже к земле: он заметил, что трава была в бурых накрапах.

— Кровь, — сказал Захаров и, сорвав несколько таких травинок, положил их в блокнот.

Закончив предварительный осмотр и сфотографировав место преступления, он написал на листке бумаги номер телефона майора Григорьева и подал его Северцеву.

— Звонить умеете?

— Умею, — с готовностью ответил тот, стараясь хоть этим помочь сержанту.

То, что Северцев должен сообщить Григорьеву, было написано на этом же листке: «След найден. Жду у рощи. Захаров».

Когда Алексей ушел, Захаров сел на траву и закурил. В эти минуты он походил на золотоискателя, который после долгих и мучительных поисков напал, наконец, на такую жилу, где драгоценный металл лежит в самородках. Так аппетитно Захаров курил только на войне, в передышках между боями.

Сержант размечтался. Все вокруг было мирное, нефронтовое, а вот настроение каким-то маленьким отзвуком, тонким отголоском напоминало те далекие, отгремевшие боевые будни, которые имели особый вкус, свой особый цвет и запах. Так, отдаваясь памятью прошлому, он сидел, пока перед ним не появилась высокая фигура Северцева.

Вскоре пришла служебная машина. Из нее вышли Григорьев, Гусеницын и Зайчик. Последним вылез широкоплечий и небольшого роста парень с овчаркой.

У проводника собаки было скуластое монгольское лицо, черные, как смоль, стриженые волосы и раскосые глаза.

Ни о чем не расспрашивая, майор молча, с озабоченным лицом присел на корточки и принялся рассматривать тряпки, шпагат, траву. Все молчали. В уверенных движениях Григорьева было нечто тайное, непостижимое для других, но хорошо известное ему.