Марк Ланской - Опанасовы бриллианты

Плаз молчал.

— Во все время нашей первой беседы вы сказали правильные слова: трудно стало вам мошенничать. Вам было легко в дореволюционной Одессе, или, к примеру, в Киеве в годы нэпа, или в предвоенном Львове. А сейчас трудно. И скажу по секрету: трудно не только фармазонам. Преступник-профессионал — об этом вы, Семен Семенович, знаете не хуже меня — в нашей стране кончается, доживает последние дни. Не та у нас почва, не тот климат.

Полковник отошел к окну и распахнул высокие рамы. На Дворцовой площади шла репетиция к школьному празднику. В кабинет ворвались звуки оркестра, топот ног, звонкие голоса.

Старик сидел, сложив на острых коленях сухие, жилистые руки.

После долгой паузы он спросил:

— Что же вы мне предлагаете?

— Правительство пожалело ваши седины и выпустило вас раньше срока. У вас все права советского человека. У вас есть дочь и вы ее любите. Поезжайте к ней и живите, как живут все люди. Узнайте хотя бы на старости радость покоя и уважения к себе. Это мой совет. А есть у меня и требование. Перестаньте совращать молодежь. Зачем вы привезли эту девушку? Научили ее работать «под сиротку» вместо Опанаса? Нам известен и второй ваш партнер: карманника, потерявшего веру в свое ремесло, вы переквалифицировали в фармазона. Пусть это будут ваши последние жертвы. Сегодняшняя встреча на вокзале должна была показать вам, что мы сумеем добиться выполнения наших требований. Вот собственно и все. Вы свободны.

Старик встал.

— Я сегодня уеду.

— Правильно. Дайте ваш пропуск, я подпишу.

— А девушка?

— Она останется. Я хочу с ней поговорить.

Плаз пошел к выходу. У дверей он остановился.

— Я вам ничего не обещал, товарищ начальник.

— А я никаких обещаний у вас и не просил.

Но Плаз не уходил. Потоптавшись, он сказал:

— Вы хороший человек, товарищ начальник.

— И за это спасибо.

— Будьте здоровы, товарищ начальник.

— Постараюсь. Счастливого пути, Семен Семенович…

Полгода спустя пришло письмо, с которого мы начали наш невыдуманный рассказ. Прочитав письмо, полковник Сизов занялся другими делами, но улыбка еще долго не сходила с его лица.

Он переживал чувство радости за человека, вырванного из преступной среды.

Город заснул. Людный днем проспект Стачек опустел. Лишь стремительно пробегавший трамвай с двумя-тремя пассажирами в желтых окнах вагонов, запоздалые автомобили, чаще всего с номерным шифром «ЛЕ», да далекие гудки поездов нарушали тишину.

Иногда попадались прохожие, и тогда Прохор Филиппович говорил Дмитрию, смотря вслед путнику:

— Шофе-ер!.. Поставил в гараж машину и, смотри, как к жене торопится!.. А это музыкант… Со спектакля домой идет…

— Откуда вы все знаете, Прохор Филиппович? — спросил Масленников старого постового. — Вы с ним знакомы?

— Нет, не знаком, — улыбнулся Гаврилов. — Да это не загадка, тут и думать нечего. Видал у гражданина под мышкой футляр? Это для инструмента. Понял?

— Понял, товарищ старшина! — сказал Масленников, немного удивляясь.

— Ничего, и ты скоро будешь разбираться во всем, — как бы поняв мысли Дмитрия, проговорил Гаврилов. — Только примечай все, что вокруг тебя происходит. В нашей работе без этого нельзя!

— Ясно, товарищ старшина!

— То-то…

Гулко постукивая тяжелыми сапогами, они прошли по тротуару до угла дома и остановились. У ворот сидела женщина в белом фартуке, дремала. Старшина вынул из кармана брюк потрепанный кожаный портсигар, угостил папиросой Дмитрия, закурил сам. Всего несколько дней назад Масленникова взяли на работу в милицию после демобилизации из армии. Чтобы получить первые навыки в новой специальности, приставили его к Гаврилову, который почти четверть века был постовым за Нарвской заставой и имел несколько похвальных грамот за свою службу.

Дмитрий пробыл три года в части, но в городе приходилось бывать ему нечасто. И парнишка жадно слушал бесхитростные рассказы старшего товарища о Путиловском заводе, где еще в царское время он вместе с отцом работал в литейке, о том, как после революции первый раз заступил на пост вот здесь же, в этих краях, и как выглядела тогда застава.

— Как сейчас помню, — говорил Прохор Филиппович, — вон в том саду — имя ему теперь присвоено «9-го Января» — деревья хиленькие были, кустарника почти никакого, пустовато так… Потом, смотрю, комсомольцы пришли, деревьев новых понасажали, дорожки расчистили, скамейки поставили… Тогда и решетку сменили. Эта-то, знаешь, откуда? Из сада Зимнего дворца!

— Да ну! — удивился Масленников. — Неужели царская?

— То-то и оно. Этот-то сад кировцам передали, рабочим. И решетка, значит, чтобы самая красивая была… Что у тебя за привычка такая: «да ну, да ну», — засмеялся Гаврилов. — Ты и в армии так отвечал? Нехорошо…

Масленников сконфузился, но чтобы не показать виду, спросил:

— А что, Прохор Филиппович, сейчас легче служить, чем раньше, в первые годы?

— Конечно… с теми временами и сравнить нельзя — небо от земли. Преступников-то единицы разве остались, да и тех не надолго хватит. Ведь они хорошо знают: что бы ты ни сделал против закона, все раскроется обязательно!

— Все-все? — переспросил Дмитрий.

— Все. Не сейчас, так через месяц, через год, два. Милиция не успокоится, пока не отыщет. А раз натворил — отвечай, наказание неси. Вот так-то… Да и охотников на преступление трудно найти: жить-то стало лучше… Но, Дима, смотри, я это тебе как товарищ говорю… А ты свое дело знай — учись, смотри за всем. Люди-то всякие попадаются. Нам службу нести надо как положено, исправно, точь-в-точь как в армии.

— Знаю, Прохор Филиппович.

— Ну то-то же! Пойдем еще пройдемся…

И два милиционера — старый, бывалый, и молодой, только что еще начинающий свою службу, пошли мимо спящих домов. Едва заметно начинало светать, поднялся ветерок… И вдруг где-то далеко за спинами милиционеров хлопнул выстрел. Гаврилов мгновенно обернулся. Лицо его, широкое, скуластое, со множеством морщин, стало сразу серьезным, хмурым.

— В саду кто-то стрелял, — шепнул он Масленникову, как будто преступник был где-то здесь, рядом, и посмотрел на часы. — Час тридцать восемь минут. А ну быстро в сад…

Через полчаса к старинной ограде подъехали две «Победы». Люди, выпрыгнувшие из них, быстро пошли по центральной аллее и свернули на боковую. Впереди, натянув поводок, бежала овчарка.

Солнце еще не взошло, но стало светло. В конце аллеи, на скамейке сидел человек в коричневом драповом пальто, запрокинув назад голову. Казалось, он спал. Позади валялась окровавленная кепка с дыркой на ободке от пули. Старший, с погонами полковника милиции, подошел к человеку, приподнял его руку и опустил. Она упала на колени.