Павел Лукницкий - Избранное

— Ты организовал? — спросил Шо-Пир секретаря волостного партбюро Гиго Гветадзе, единственного из приехавших, кого Максимов допустил к раненому.

Состояние Шо-Пира за последние дни ухудшилось, — начиналось то осложнение, которого так опасался Максимов.

Высокий, узколицый грузин в длинной кавалерийской шинели сидел на табуретке у постели Шо-Пира так прямо, словно вообще не умел сгибаться. Но голос его был плавным и мягким; по-русски он говорил с сильным акцентом. В Волости он поселился в прошлом году, проехав один тогда еще не знакомые ему Высокие Горы. Когда Шо-Пир ходил в Волость за караваном, Гиго Гветадзе разъезжал по селениям верховий Большой Реки. Теперь Шо-Пир впервые знакомился с ним.

— Стоило только сказать, — ответил Гветадзе.

— Спасибо…

— Какое может быть спасибо? А если б у нас в Волости случилось несчастье, разве твои сиатангцы не помогли бы нам?

— Какая уж от нас помощь! — с горечью произнес Шо-Пир. — Впрочем, теперь… Кто помешал бы? От бед только бы оправиться! — И, представив себе все свои замыслы, со злостью добавил: — Вот, понимаешь, незадача. Самое горячее время, все восстанавливать нужно, а я тут валяюсь… Э-эх!

— Ничего, товарищ Медведев, или, как зовут тебя здесь, Шо-Пир. Теперь без тебя управимся. Свое дело ты сделал… Отдыхай, поправляйся. Починим тебя. Сейчас бы отправили, — врач говорит: шевелить нельзя… Лежи пока тут. Поправишься, в санаторий поедешь, куда хочешь, — в Крым или, пожалуйста, к нам, на Кавказ… Знаешь, скажу тебе, у меня брат в Теберде санаторием заведует. Красивое место. Дорогим гостем у него будешь…

— О чем говоришь, товарищ Гветадзе? — улыбнулся Шо-Пир. — При чем тут Кавказ, санаторий? Дела хватит и здесь, а отдохнуть… Вот отдыхаю я…

— Хорошо, хорошо, дорогой товарищ. Зачем споришь?… Мы тебя в порядке партийного поручения на курорт пошлем.

— Я беспартийный.

— Хочешь сказать: партбилета нет? Партбилет будет.

— Почему ты говоришь так? — взволновался Шо-Пир, приподняв голову.

— Лежи тихо, пожалуйста. Не то уйду… Правая рука действует у тебя?

— Действует, — не понял Шо-Пир, подняв над одеялом исхудалую руку.

— Значит, завтра заявление напишешь. В Волость вернусь, оформим…

— А откуда… откуда ты знаешь, что я за человек?

— Знаю, товарищ. Все партбюро знает. Письма ты мои получал?

— Письма-то получал… Спасибо. Почерк твой, как родича, мне дорогой! Письма твои да советы, что через людей посылал, помогали мне и работать, и жить, и жизнь понимать. У тебя как-то получалось, что все внимание мое на принцип ты направлял. А с принципом — все равно, что с фарами, — никакая тьма не страшна! Руководствовался я твоими письмами… А только вы же в Волости не видели, что я тут делал?

— Не видели, — знали. Потому никого и не назначали сюда. Работников у нас мало, в другие места направляли их. Спокойны были за Сиатанг.

— А вот оно тут и стряслось… Я допустил, выходит…

— Ничего не выходит. При чем ты? Твои дела здесь — образец большевистской работы. Считали, нужна тебе прежде всего культурная помощь, потому командировали учительницу. Разбогатели — караван послали, кооператора, фельдшера… Беда вышла? Исправим беду… Ты думаешь, ты один такой? В других местах такие же есть. В Равильсанге, в верховьях Большой Реки, плотник Головань есть, украинец, такой же парень, вроде тебя. В Шашдаре — Касимов, татарин, тоже из красноармейцев, только позже, чем ты, пришел. Как и тебя, мы их беспартийными не считаем…

— Значит… Значит, я…

— Волнуешься? Нельзя волноваться тебе… Доктора позову, сам уйду, В общем, товарищ Медведев, лежи спокойно. Твое дело такое… А Сиатанг твой… все внимание парторганизации к нему теперь обращено. Трудно было нам раньше вплотную заняться им, теперь сама жизнь потребовала. Хочешь знать? Красноармейский пост у вас стоять будет. Комсомол мы организуем здесь, красную чайхану откроем, кооператив, амбулаторию постоянную, в школу учитель новый приедет… С передовыми селениями подравняем твой Сиатанг. Без тебя все сделаем. А ты, пока лежишь… пожалуйста, вроде консультанта нам будешь. Договорились?

Взволнованный Шо-Пир смотрел в потолок так, словно видел все, о чем ему говорил Гветадзе.

— Давно хотели мы сделать многое, — продолжал Гветадзе, — нельзя было: горы. Осенью новые работники приедут… Планы большие у нас… Рассказывать тебе или нет? Устал?

Шо-Пир сквозь раздумья свои слышал только ласковый плавный голос Гветадзе. Интонации, самый его акцент звучали, как непривычный Шо-Пиру музыкальный напев. Шо-Пиру казалось, что где-то над ним звучит ручей, и качаются ветви деревьев, и легкий ветер шелестит густою листвой. И, всматриваясь в листву, Шо-Пир видит клочок голубого неба и там, далеко-далеко, на краю горизонта, — черную грозовую тучу; она уходит все дальше, молнии, уже далекие, полыхают в этой быстро уносящейся туче. А здесь, где ручей, где листва, атмосфера очищена и все легче дышать: вольный воздух пьянит Шо-Пира, ему хорошо, он знает, что это счастье, неведомое, легкое счастье, в нем музыка, музыка…

Гветадзе, внезапно умолкнув, глядит на Шо-Пира. Глаза Шо-Пира закрыты.

Встревоженный Гветадзе осторожно притрагивается к руке раненого, находит пульс.

— Много я с ним говорил! — сердится на себя Гветадзе. — Пульс хороший… Нет, он просто спит…

И, тихо отставив табуретку, на цыпочках выходит из комнаты.

«К допросам его привлекать нельзя, — решает Гветадзе, стараясь не скрипнуть дверью. — Слаб очень. Обойдемся как-нибудь… Поберечь его надо золотой человек!…»

Борьба за жизнь Шо-Пира продолжалась почти три месяца. Тяжелое осложнение приняло острую форму. И все три месяца Максимов не отходил от постели больного, сам осунулся, исхудал.

Гветадзе послал нарочного с письмом за пределы Высоких Гор. На переменных лошадях гонец скакал день и ночь, преодолевая мертвые пространства Восточных Долин. В письме заключалось требование выслать врача-специалиста с необходимыми медикаментами. Больше ничего придумать было нельзя. Если бы в Сиатанге или в Волости мог сесть самолет, — Гветадзе вытребовал бы его. Но строительство аэродрома в Волости намечалось только на будущий год. Не было еще и радиостанции. Столбы строящегося телеграфа прошагали лишь первую сотню километров в сторону Высоких Гор. Больше всего приходилось надеяться на природную выносливость самого Шо-Пира, но наблюдать за страшной борьбой человеческого организма со смертью было мучительно.

В эти три месяца с особенной остротой проявилась та любовь сиатангцев к Шо-Пиру, о какой он и сам никогда не догадывался. Не было дня, чтоб ущельцы не собирались у дома Гюльриз, расспрашивая Максимова о ходе болезни Шо-Пира. Однажды к Максимову явились Карашир и Исоф и заявили, что готовы нести Шо-Пира на носилках через Высокие Горы хоть месяц, хоть два, только бы доставить его в настоящую больницу, «в большой город»… Сказали, что понесут Шо-Пира так осторожно, что «ветер не тронет его, сон не нарушится, капля воды не прольется из полной пиалы, если поставить ту пиалу Шо-Пиру на грудь». Но состояние Шо-Пира требовало неподвижности и покоя.