Павел Лукницкий - Избранное

Старик вприпрыжку побежал к воротам, скрылся в них и поспешил вниз по узкой тропинке, ведущей к селению. Вскоре во двор ханского дома вошел молодой яхбарец Керим. В сыромятных сапогах, надетых на цветные чулки, в сером домотканом халате, в выгоревшей тюбетейке, он шел через двор спокойно и просто. Остановился перед Азиз-хоном, молитвенно сложил руки на груди, в полпояса поклонился и сказал:

— Слава покровителю, дающему здоровье тебе, Азиз-хон! Зачем звал меня?

И, не дождавшись даже легкого кивка головы, замер перед Азиз-хоном почтительно и смиренно.

— Я тебе дал шесть мер зерна для посева. Так? — сухо промолвил Азиз-хон.

— Слава твоей доброте. Дал.

— И в прошлом году не взял с тебя двух мер урожая тутовых ягод. Так?

— Так, достойный.

— И твой дом стоит на моей земле, и камни для дома ты взял от этих гор с моего позволения. Истина это?

— Истина, господин. Неизменна твоя доброта.

В простодушных глазах Керима росла тревога.

— И приплод от восьми твоих овец ты еще не приносил мне?

— Твои люди, осмелюсь напомнить, милостивый хан, взяли приплод и трех моих овец на плов, когда был Весенний праздник.

— Это не в счет, — нахмурился Азиз-хон. — Это не для меня, для мира.

— Так, так… — поспешно согласился яхбарец. — Это для мира.

— Так вот, Керим. Я видел сегодня сон. Покровитель сказал мне, что праведен только тот, кто очищается от долгов еще в этой жизни. И велел позаботиться о тебе — снять с тебя накопившиеся грехи. Конечно, ягод уже нет, и приплода нет, и нынешний урожай ты еще не собрал. Но все ценности в этом мире, кроме души праведного человека, могут быть измерены счетом монет. Ты должен мне сорок семь монет и три медяка. Ты пойдешь сейчас домой, вот солнце садится за гору, а когда сядет, ты принесешь мне свой долг, чтобы звездам сегодняшней ночи не пришлось тебе напомнить о нем!

Керим упал на колени и попытался прикоснуться лбом к подолу халата Азиз-хона. Азиз-хон отдернул халат.

— Ты слышал?

— Видит покровитель, — в отчаянии молвил яхбарец, — дома и одной медяшки у меня нет.

— Но за ущельем Рах-Даван, — брезгливым тоном проговорил Азиз-хон, есть тропинка в город. А в городе есть для грешников этого мира тюрьма с решеткой, крепкой, как воля покровителя. И ты, презренный, можешь узнать от меня, что завтра утром почтенный стражник Семи Селений поведет тебя туда по этой тропинке, если ты…

Азиз-хон понял, что Керим больше ничего не скажет ему и что даже не попытается ночью убежать: кто захочет быть казненным за неподчинение власти и куда может убежать батрак в этих горах, знающих имя каждого человека?

— Иди, — равнодушно сказал Азиз-хон. — Твоя судьба в руках твоей чести.

Керим встал, снова сложив на груди ладони, пробормотал обычные приветствия и пошел, не оглядываясь, к воротам.

«Все в мире теперь благополучно», — размышлял Азиз-хон, укладываясь спать на крыше своего дома, и вспомнил слова: «Без моего попущения не вонзится никакой шип. Без моего приказания не порвется никакая нить. Велика мудрость, сочащаяся из книг!» Скинул с себя халат и рубашку, сел на разостланные одеяла и, подставив свою волосатую грудь ночному прохладному ветру, зевнул. «Потому что я люблю Али, через эту любовь приказаниям подчинится все — от луны до рыбы…» Слова исмаилитского панегирика переплетались в уме Азиз-хона с мыслями о Ниссо, и Азиз-хон подумал, что надо бы сочинить стихи. «Удостоившиеся вкусить этот плод и познать радость ощущений вступают в высшую сферу познания… Марифат… Марифат — солнце разума… Она теперь спит, ничего, пусть спит…»

Стихотворение надо было построить так, чтобы божественные символы Али слились с предстоящими в эту ночь ощущениями. Но Азиз-хону хотелось спать. Он вытянулся на одеяле, почесал живот, накрылся другим одеялом, произнес первые сложившиеся в голове строки:

Но дальше не получалось. Строку панегирика: «То, что знаешь через глаза, уши и прочее, я дал каждой твари, чтобы она жила», — Азиз-хон никак не мог уложить в стихи. Он долго глядел на звезды, ища подходящие слова, но мысль его возвращалась к обыденному: «Теперь она будет жить, как все твари, — она познает своего мужа… Успокоится, — не спрошу ее ни о чем два дня… Пусть успокоится, — всегда они так… Будет расти, будет хорошей женой… А этот Керим, конечно, не даст ни монеты, — откуда змее взять крылья?»

И Азиз-хон с удовольствием подумал, что он справедлив, потому что он сделал то, что тысячелетиями делают все правоверные: горы стерегут этот закон, и не рухнет вера, пока прославляют покровителя земные хранители мудрости. Не видят его только слепые летучие мыши. Хорошо, что крепка власть в стране и всегда есть тюрьмы для таких, как Керим, — завтра его поведут по тропе, и никто не нарушит душевного покоя поборника Али: ты получишь через любовь к Али милость и достаток. Далеко уйдет опасность от имущества и жизни твоей!

Стихи решительно не получались. Азиз-хон протяжно зевнул еще раз, натянул на голову одеяло, повернулся на бок, попробовал сравнить волосы Ниссо с нитями, на которых звезды подвешены к третьему небу, и незаметно для себя захрапел.

Томясь в темном пустом помещении, Ниссо услышала этот храп. Весь вечер, ворочаясь на своем ложе, она молилась по-своему. Она не знала никаких изречений, никаких тайных божественных слов, но она верила, что есть духи добра и зла, что за каждым движением человека следят его дэвы. Аштар-и-Калон — Большой Дракон, живущий в водах Большой Реки, — она хорошо представляла его себе: о нем старуха говорила не раз. У него тело змеи, хвост острый, как длинная спица, четыре короткие ноги, на затылке грива, подобная сотне сросшихся вместе бород, над пастью его завитые, как у дикого горного барана, очень тонкие и высокие рога, с перекрестинами, похожими на рыбий хребет… Ниссо верила что тот, кого пожирает Дракон, никогда уже не увидит ни одного человека, а душа его превратится в птицу, змею, рыбу, растение или скорпиона, — в зависимости от того, сколько добрых и сколько злых дел совершил на земле живущий.

«Приду к тебе ночью, — сказал ей вечером Азиз-хон, — и лучше будь мне покорной. Что могут сделать со мной твои слабые руки?»

Сначала Ниссо молилась о смерти Азиз-хона: «Вот пьет чай — пусть захлебнется… Вот встает — пусть под ним откроется яма, и он провалится… Вот поднимается на крышу по лестнице — пусть сломается лестница, он ударится головой о камень… Вот встал на краю крыши — пусть порыв ветра сбросит его… Пусть его дэв рассердится на него!»