Павел Лукницкий - Избранное

Длится зима в Сиатанге. Никто никуда не может уйти из селения. Никто не может прийти в него. Что бы ни случилось в мире, никто в Сиатанге не узнает о том до весны. Унылое время, кажется, остановилось. Чему можно радоваться здесь? Кто здесь может смеяться?

Но в бывшей лавке купца Мирзо-Хура слышны смех и веселые разговоры. Здесь создана первая сиатангская школа. Каждое утро приходят сюда Мариам, Бахтиор и Ниссо. Каждое утро они встречаются здесь с Зуайдой, Худододом и с их молодыми друзьями. Разжигают очаг, рассаживаются перед огнем на ковре. Мариам привезла с собой из Волости три книги: «Об основах ленинизма», арифметику и букварь. Первая книга — самая интересная: Мариам читает абзац, переводит или пересказывает его своим внимательным ученикам.

Ниссо уже знает, что все услышанное ею не сказка. Ниссо знает уже так много, что ей представляется иногда, будто она не раз побывала в Москве, и в Ташкенте, и даже в Ленинграде: там, где и сама Мариам никогда не бывала. Ниссо носит на груди подарок Мариам — маленький металлический портрет Ленина — и гордится: ни у кого в Сиатанге такого нет! В сотый раз Бахтиор просит Ниссо рассказать всем, как она бросилась в пасть Аштар-и-Калона, просит не для того, чтобы услышать давно известное, а чтоб все смеялись вместе с Ниссо. И ему хочется, не отрываясь, смотреть на смеющийся рот Ниссо, такой чистый, такой недоступный! Подруги Ниссо вспоминают другие истории и спрашивают Мариам, что выдумали старики и что могло быть в действительности?

Однажды в школе долго царило торжественное молчанье… Зуайда первая решилась рискнуть здоровьем своего маленького козленка, привела его сюда после долгих уговоров Мариам. Привязала козленка к двери, сама при всех сняла с его шеи треугольный кожаный амулет; держа амулет на ладони, поднесла к огню очага.

Такие амулеты, прежде продаваемые пиром, а в последнее время привозимые из Яхбара купцом, всякий ущелец носил на своей груди, под мышкой или на сгибе руки. Такие же амулеты ущельцы вешали на шею скотине. От сглаза, от дэвов, от смерти, от болезней — от всяких несчастий предохраняли подобные амулеты. Кто до сих пор рискнул бы навлечь на себя или на свою скотину беду? Кто решился бы усомниться в святости заключенного в кожаном треугольнике заклинания?

Мариам взяла у Бахтиора нож. Все затаили дыхание.

— Посмотри, Зуайда, умрет или нет твой козленок! — сказала Мариам, вспарывая острием ножа амулет.

Вынула, развернула узкую полоску желтоватой бумаги с тайными, отпечатанными в неведомой типографии знаками.

И заклинание, осторожно передаваемое из рук в руки, обошло круг, вернулось к Мариам.

— Сколько, Зуайда, заплатила ты за это купцу?

Скрывая волнение, Зуайда рассказала, что амулет был куплен ее покойной матерью, задолго до появления в Сиатанге купца. Мать, кажется, отдала за него пиру три курицы. И с опаской, вглядываясь в тайные знаки, Зуайда тихо добавила, что вот сейчас ей конечно, не страшно, хоть и всякое может случиться, но если даже козленок теперь умрет, она все-таки не отступится от своих слов.

— Бросай, Мариам, в огонь!

— Ты сама брось! — улыбнулась Мариам.

— Нет… ты… — прошептала Зуайда.

— Ну, я разорву пополам, ты половину брось и я половину.

Зуайда все-таки медлила, глядела выжидательно. Тогда Ниссо первая протянула руку:

— Дай брошу я, Мариам!

И, получив кусок бумаги, Ниссо ткнула его в самую середину огня. Опасливые, настороженные взоры обратились к козленку. Услышав тяжкий вздох Зуайды, Мариам рассмеялась, но никто не поддержал ее смеха: может быть, козленок сдохнет не сразу?

Всю неделю после этого, боясь, что козленок заболеет, друзья приносили Зуайде: кто пучок клевера, кто горсть муки, кто сушеные ягоды, — пусть есть побольше козленок, нехорошо будет, если он сдохнет. Но козленок не заболел, и Зуайда неизменно сообщала, что он даже толстеет.

Однажды утром Мариам предложила всем внять с себя амулеты и бросить в огонь. Возник спор: не следует ли еще подождать? Мариам подняла спорщиков на смех, они, наконец, решились. Условившись никому до времени не рассказывать об их тайном сговоре, сняли с себя амулеты и швырнули их на трескучее хворостье очага.

И если в то утро, выходя из школы, все скрыли друг от друга свои тайные опасения, то через несколько дней, когда решительно ничто в их жизни не изменилось, уже вместе потешались над пережитыми страхами и над теми ущельцами, которые до самой смерти не хотят расстаться с глупыми, ничего не значащими подвесушками.

— Что еще нужно сделать, — спросила Ниссо, — чтоб я, как ты, Мариам, стала комсомолкой? По-моему мы все и так уже комсомол!

— Нет, Ниссо, не так это просто делается, — ответила Мариам. — Очень многого ты не знаешь еще… Подождем весны. Из Волости приедут товарищи, они скажут, достойны ли вы, сделали ли вы все, чтоб в Сиатанге был комсомол!

— Не понимаю тебя, Мариам! Ты говоришь: комсомол — это те, кто все может! Кто делает все по-новому! Кто не боится дэвов! Кто добивается хорошей жизни для всех! Кто даже перед глазами Бобо-Калона не побоится пойти против Установленного! Кто не верит, что солнце погаснет, и знает, что бога нет. Кто не лечится сажей с бараньим салом, а лечится твоими лекарствами, Мариам… Так?

— Так.

— Скажи, Бахтиор, разве мы не такие? Скажи, Зуайда, разве ты не такая? И ты, Худодод, и вы, сидящие здесь, друзья? Ведь мы ничего не боимся и будем делать все, все, что надо! Разве мы не такие, как ты, Мариам? Почему ж ты говоришь нам, что мы еще не комсомол?

Несколько смущенная, Мариам снова завела разговор о комсомольской организации ее родного города.

И снова возник долгий спор. И все забыли о ветре, свистящем за стенами бывшей лавки купца, и просидели до темноты, не ели и не пили весь день, и продолжали спор даже тогда, когда кончился весь хворост и огонь в очаге потух. Всем казалось, что в мире нет уже ничего неизвестного и недоступного, — вот только одолеть еще букварь, чтоб каждый мог сам читать книги и писать углем на бересте так же легко и просто, как могут это делать Мариам и Шо-Пир.

Каждый день в школе возникали новые споры, и к двенадцати первым ученикам скоро присоединилось еще несколько юношей и две девушки: подруги Зуайды, четырнадцатилетние Туфа и Нафиз, уговорившие своих отцов отпустить их в школу. Их отцы, бедные факиры, — из тех, кто осенью получил участки на пустыре, — долго не сдавались, но, после того как Шо-Пир поговорил с ними по душам да еще подарил им по пять тюбетеек рису, согласились. «Хорошо, ходите, только не смейте снимать с себя амулеты!» — сказали они своим дочерям.

Несколько раз вместе с Бахтиором в школу приходил и Карашир. Вскоре после исчезновения купца Карашир несколько раз, смущаясь, умолял Шо-Пира достать для него где-нибудь хоть крупицу опиума. Он клялся, что без опиума, наверное, умрет: живот болит у него, понос каждый день, не двинуть ни рукой, ни ногой, очень плохо ему. Шо-Пир, не веря в страдания Карашира, смеялся над ним, но тот действительно начал болеть. Мариам несколько дней подряд заставляла его принимать какое-то неведомое ему русское лекарство… Карашир почувствовал себя лучше, перестал просить опиум, лицо его посвежело. По утрам он теперь умывался холодной водой. Приходил в гости к Шо-Пиру и Бахтиору, шутил и смеялся и рассказывал всяческие небылицы, чего прежде как будто вовсе не умел делать. Новый халат приучил его держаться с величественной осанкой. Карашир любил объяснять всем, что он не факир, а сеид, потому что только сеиды носят халаты с такими длинными рукавами, из которых не выпростать руки.