Борис Левин - Юноша

— Кушайте, пожалуйста, доктор, — говорила она осторожно и печально.

— Не мешайте, — просил он резко, — я занят.

Или:

— Видите, я думаю.

Обо всех этих странностях Ксения вечером рассказывала Елене Викторовне. Елена Викторовна входила к нему в комнатку, как к тяжело больному. Он встречал ее шипением: «Уходи!» Она садилась у края кровати, ласково дотрагивалась теплой рукой до его коротко остриженной головы. Он успокаивался и просил прощения.

— Прости меня, Лена, за все, — говорил он немного по-детски, — за грубость, за нелюдимость, за дикость. — Он брал ее маленькую руку и крепко прижимал к своей щеке. — Ты знаешь, Лена, я так мучаюсь, что тебе со мной тяжело, — говорил он очень тихо. — Мне кажется, что я давно уже сумасшедший.

— Что ты, милый мой, что ты! — говорила нежно Елена Викторовна и старалась смотреть ему прямо в глаза, но медвежьи глазки его убегали.

— Ты не огорчайся, — успокаивал он ее. — Я так хорошо изучил поведение нормального человека и так ловко могу прикинуться нормальным — да это и не очень трудно, — что меня еще надолго хватит.

Относительно того, что прикидываться нормальным легко, слышал не раз Миша. Не зная почему, но он при этом бурно, неудержимо смеялся.

Миша редко наблюдал, чтоб родители его ссорились. Иногда замечал безмолвные вспышки ненависти. Это выражалось в хлопанье дверьми, в обмене ненавидящими взглядами, в свирепом молчании. Но раз произошла страшная ссора между отцом и матерью, в этой принял участие и Миша.

Осенью, в мокрый вечер, пришел человек в вороной жеребковой куртке с барашковым воротником, в кепке и в блестящих калошах. Щуря глаза, он уверенно спросил у Ксении:

— Ксенофонт Колче у себя?

Она не успела ответить, как он сам без стука вошел в кабинет, подкрался сзади к Ксенофонту Ксенофонтовичу и еще холодными руками зажал ему глаза.

— Угадай! — сказал вошедший.

Ксенофонт Ксенофонтович вздрогнул и легко отряхнул с лица незнакомые холодные руки. Узнав гостя, он радостно улыбнулся:

— Евсей! Вот не ждал никогда!

— А ты все толстеешь, — сказал Евсей, похлопав его по животу, и заржал: — Ого-го-го!

— А ты все такой же. Какими судьбами? Раздевайся.

— Все тебе будет доложено. Покажи, где тут у тебя умыться, и потом я жрать хочу, как собака.

Во время еды они вели оживленный разговор, часто прерываемый дикими возгласами, нелепыми движениями, громким смехом.

— А помнишь козу?

— Физика. Как же! «Вся-а-а-к-к-к-о-е те-е-е-л-л-о м-е-е… господа, не смейтесь, а то вон из кла-а-а-а-а-с-са, ме-е-е», — дрожащим мекающим голосом передразнил Ксенофонт Ксенофонтович. — Но самое замечательное — это молитва!

— А у француза, — напомнил Евсей, неожиданно встал и с серьезной физиономией, округлив глаза, прочел: — «Рано утром, вечерком, преблагий господи, баба ехала пешком, преблагий господи, в ситцевой карете, преблагий господи…»

— Чего я никогда тебе не прощу, это когда ты у меня списал перевод и латинист поставил тебе пять с минусом, а мне кол. Почему ты не признался?

— Нашел дурака! Тогда бы он мне поставил кол, — сказал весело Евсей, довольный тем, что ему когда-то удалось получить незаконную пятерку.

— А где сейчас Катя Нейфах! Замечательная девушка!

— Катя Нейфах была удивительная девушка… Ты помнишь историю с собакой?..

Это были друзья детства, однокашники, и теперь вспоминали черт-те что.

Когда Ксения убрала тарелки и поставила на стол два стакана чаю и сахар, Евсей достал из жилетного кармана перочинный ножичек и начал оттачивать спичку. Не глядя на Ксенофонта Ксенофонтовича, который в это время полулежал на кровати, он кивнул головой на соседнюю стену и спросил:

— Там кто-нибудь у тебя есть?

— Сын.

— Комсомолец?

— Да.

— Тогда надо тише, — заметил Евсей.

С присвистом, высасывая из зубов остатки пищи, он спросил:

— В твоем распоряжении лошадь имеется?

— Имеется, — удивленно ответил Колче.

Тогда Евсей придвинул ближе к кровати кресло, в котором сидел, и очень тихо, но твердо сказал:

— Дело в том, что я бегу из социалистического рая… Я тебе сейчас все объясню.

И он рассказал Ксенофонту Ксенофонтовичу о том, что до последнего месяца он работал в организации РСДРП (меньшевиков), был связан с заграничным центром и что в Москве они собирались на Плющихе.

— Но вот недельку тому назад, когда я вернулся из Сочи — я там отдыхал в нашем доме отдыха, — иду на Плющиху, меня предупредили, что там идет обыск. Возвращаясь домой, смотрю — на окнах занавески опущены. Это условный знак. Ночевал в другом месте. У меня на квартире тоже был обыск — ждали меня. Несколько дней прятался в Москве и потом решил бежать. Адрес твой мне был известен: ведь Александр Праскухин — мой шеф. Бюрократ!

— Бюрократ? — жалеючи переспросил Ксенофонт Ксенофонтович и, закурив, приподнялся, уселся на кровати.

— Бюрократ, — беспощадно подтвердил Евсей и продолжал: — Я считаю, что большевики совершенно развратили русских рабочих и нам никакой работы вести среди них невозможно. Слежка. Система доносов. Я считаю, — сказал он очень уверенно, — что сейчас самая главная наша работа за границей. Только оттуда, через II Интернационал можно еще оказывать давление… Вот мне и нужна лошадь, чтоб добраться до Полоцка, а там уж меня контрабандисты переправят.

Ксенофонт Ксенофонтович молчал, изредка кончиками пальцев оттягивая веки (это он так всегда, когда волнуется).

— Полагаю, что ты мне в этом пустяке не откажешь — ведь ты когда-то вместе с нами был в ссылке… Что ж ты молчишь?

— Нехорошо, — сказал медленно Ксенофонт Ксенофонтович. — Все это очень нехорошо.

— Хорошо или нехорошо, — рассердился Евсей, — это предоставь судить мне самому. В данном случае я к тебе обращаюсь не как к товарищу по гимназии, а думаю, что тебе еще дороги интересы рабочего класса, и если ты человек принципиальный…

— Нехорошо, — сказал на этот раз громче Ксенофонт Ксенофонтович. — И какого черта ты ко мне за таким делом обратился?

— Ах, даже так? — презрительно заметил Евсей. — Что ж, твое дело. Не смею настаивать. Не тебя первого засасывает болото благополучия и обывательское мирное житие. Твое дело… Тогда у меня такая просьба: разреши денька два побыть у тебя здесь. Хотя мне это очень неприятно — и стеснять тебя, и видеть тебя, — резко закончил Евсей, — но я приду только ночевать.

— Мне это тоже очень неприятно, — сказал Ксенофонт Ксенофонтович. — И… про болото и про благополучие — это чепуха все. Этим меня не уязвишь.

— Да, я вижу, ты слишком толст, — съязвил Евсей, стараясь быть как можно спокойней.

— Это чепуха все, — не слушая его, продолжал Ксенофонт Ксенофонтович, — но я врагов советской власти укрывать не буду. Я не коммунист, но ты уходи отсюда, — неожиданно закончил он взволнованный и встал, тяжело дыша.