Борис Левин - Юноша

Елену Викторовну можно было оторвать от любой работы, — она никогда не сердилась. И когда она даже читала или писала, можно было (это еще осталось у Миши с детства) притулиться головой к ней в колени.

— Спрячь меня, мама, — за мной гонятся обезьяны.

Елена Викторовна, не отрываясь от дела, всегда в это время одной рукой почесывала голову Миши.

— Чеши, чеши! — просил он, ворочая голову. — Громче! Обеими руками!

И мать чесала сильней. Иногда она сама клала голову на колени Миши и просила выдергивать седые волосы. Миша осторожно вытягивал, как льнину, длинный седой волос и спрашивал:

— Больно?

— Больно, — отвечала мама, — но приятно.

За последнее время седых волос у Елены Викторовны стало так много, что выдергивать их было бессмысленно.

Миша любил расспрашивать не только о своем детстве, но и о детстве своих родителей. Отец отца тоже был доктор, только по детским болезням. Отец матери — купец. Торговал в Ельне, Смоленской губернии, скобяными товарами и содержал заезжий двор. Фамилия матери — Праскухина. Мать познакомилась с отцом на студенческой вечеринке в Москве. В девятьсот шестом году Ксенофонта Ксенофонтовича арестовали. Миша этим обстоятельством очень заинтересовался. Как? За что?

— Да ни за что, — отвечал отец. — Была сходка — вот и забрали. Просидел в тюрьме три месяца, потом выслали в Енотаевск, Астраханской губернии, там мы с Леной и обвенчались.

— Как! Обвенчались? — удивился Миша. — В церкви? И поп?

— Ну да, в церкви. И свечи, и поп, и вся церковная амуниция.

— Это дико, смешно! — вскрикивал Миша, глаза его блестели от изумления. — А за что ж тебя все-таки выслали? — приставал он к отцу.

— Говорю ж тебе — ни за что. Был на сходке — вот забрали и выслали. А в ссылке, так как там было много меньшевиков, меня тоже считали меньшевиком.

— А мама?

— А мама жила со мной. Уезжала, приезжала. Посылки присылала. Я рыбу ловил, играл на скрипке.

— И всё?

— Вот и всё.

К матери Миша чаще приставал. Почему-то он был уверен, что отец Елены Викторовны, купец Праскухин, был злой и мать, чтобы учиться, убежала из дома в Москву.

— Нет, — отвечала на это Елена Викторовна, — у нас отец был ничего. Он любил своих детей и учил их. Нас было восемь ребят, шестеро вместе с матерью умерли во время холеры. Остались я и Саша.

О Саше мать много рассказывала. Миша знал, что дядя Саша командовал бригадой на уральском фронте и награжден орденом Красного Знамени. Об этом Михаил читал в сборнике «За советский Урал». Сейчас Александр Праскухин работал в Москве, в Центросоюзе, и Миша мечтал когда-нибудь с ним встретиться.

Он жалел, почему его родители не настоящие революционеры, почему его родители не коммунисты и почему у них такие обыкновенные биографии. Как приятно, когда родители — самые передовые люди!

Иногда Миша спрашивал у матери:

— Почему ты не коммунистка? Вступи в партию.

— Надо было раньше об этом думать, — отвечала она. — Сейчас уж поздно.

Между прочим, если б Елене Викторовне предложили вступить в партию, она была бы только рада, но ей никто не предлагал. Работала же она наравне с коммунистами, и никто не замечал, что она беспартийная. Так оно и шло.

Единственно к кому в доме Колче приходили в гости приятели, это к Елене Викторовне. Они пили чай, разговаривали и сидели подолгу. В эти часы ни Ксенофонт Ксенофонтович, ни Миша не вылезали из своих комнат. Гости уходили, и отец и сын, как бы сговорившись, в одну минуту появлялись у стола. Они доедали конфеты, яблоки, пироги, как будто все это в доме от них прятали, и оживленно говорили об ушедших. Почти всегда оказывалось, что отец и сын подслушивали разговор гостей.

— Лена, кто эта дама, возле тебя сидела? — спрашивал Ксенофонт Ксенофонтович.

— Это жена уполномоченного из центра по льнозаготовкам.

— Ну и дура, видать, набитая… У женщин так часто бывает. Корпус сорокалетний, а мозги застряли на пятнадцатилетием уровне и — тпру.

— Она даже детским голоском говорит, — замечал и Миша.

— Почему вы такие злые? — говорила устало Елена Викторовна, удивленно оглядывая мужа и сына. — И почему вы сидите всегда взаперти? Людей боитесь? Бирюки!

— Нам и без них не скучно. Верно, Михаил? — говорил бодро Ксенофонт Ксенофонтович.

После ухода гостей отец и сын много ели и много болтали. Вечер заканчивался обыкновенно тем, что Ксенофонт Ксенофонтович доставал скрипку и играл. Под его бородой пряталось полскрипки. Сжимая короткими, толстыми пальцами смычок, он ходил по комнате и играл. Чаще всего это были мелодии собственного сочинения. Это были очень грустные песни, хотя в это время Ксенофонт Ксенофонтович улыбался и выделывал смешные ужимки. Мелодии не имели названий.

Миша просил:

— Сыграй вон ту, знаешь, которая сначала идет вверх, вот такую кривую, — и Миша рукой и свистом изображал кривую, — а потом падает вниз и идет прерывными зигзагами.

— A-а, вон ту! — вспоминал Ксенофонт Ксенофонтович и играл.

Ксения нет-нет да и прослезится во время его игры.

— Вся жизнь вспоминается, — объясняла она.

Елена Викторовна, сама при этом напевая, всегда просила:

— Сыграй колыбельную песню! Сыграй вальс Штрауса! Помнишь, тот вальс, который ты играл тогда на студенческой вечеринке.

И Ксенофонт Ксенофонтович играл и колыбельную песню, и вальс Штрауса, и все, что его просили. Но он никогда не играл при посторонних.

Как-то, когда были гости, Елена Викторовна сказала им, что вот если попросить Ксенофонта Ксенофонтовича, он бы сыграл на скрипке. Постучавшись к нему в комнату, все стали его об этом просить. Он недружелюбно посмотрел на жену и удивился:

— Что вы! Я вот уж двадцать лет как скрипку в руки не беру.

Он умел притворяться и говорить неправду так искренне, что ему всегда верили.

Вечером пришли к нему местный врач и завздравотделом. Они пришли, созвонившись заранее по телефону, приглашенные самим Колче: «Чайку выпьем, поболтаем…»

И вот когда они пришли, к ним вышел согнутый Ксенофонт Ксенофонтович и сдавленным голосом прохрипел:

— Очень рад, здравствуйте.

— Что с вами? — спросили испуганно гости.

— К вечеру неожиданно температура, и горло схватило, в кровати валяюсь, — еле-еле выговорил он.

Гости посочувствовали и очень скоро ушли.

Клена Викторовна, присутствуя при этом, забеспокоилась, но Ксенофонт Ксенофонтович по-ребячьи запрыгал, замахал толстыми ручками и весело объявил:

— Я нарочно, нарочно, чтобы скорей ушли.

Елену Викторовну это огорчало. Миша смеялся — ему нравилось. Он тоже не любил принимать знакомых; к нему никто и не ходил.

Ксенофонт Ксенофонтович иногда днями не вылезал из своей комнаты. В это время он не читал и не писал. Добрая Ксения обратно уносила обед, к которому Ксенофонт Ксенофонтович не притрагивался.