Сергей Малашкин - Записки Анания Жмуркина

— Ослеп от радости, — посторонившись, сказал я добродушно.

Солдат даже не взглянул на меня, махнул рукой и выбежал из приемной. Сестра поднялась и открыла дверь и, пропуская меня мимо себя, строго сказала:

— Входите, Жмуркин!

Я переступил порог и прикрыл дверь. Остановился. Свет высоких окон бил навстречу мне, в глаза. Толстые и узкие, бородатые и безбородые лица — за длинным столом.

— Подойдите сюда, к столу, — позвал громко знакомый голос.

Я подошел. Из-за стола поднялись главный доктор Ерофеева, седой, с орденами на груди старичок, коренастый, с крупной лысиной на шарообразной голове, потом привстал со звездою на узкой груди генерал и, поглядев на меня, тут же сел.

— Покажите руку, — попросила Ерофеева.

Я протянул руку.

— Пошевелите пальцами, — приказал лысый генерал и выпучил серые глаза на кисть моей руки.

Я пошевелил пальцами.

— Прекрасно, — протянул решительно генерал и сел на свое место.

— Прекрасно, — повторил старичок тоненьким голосом и смахнул пылинку с левого плеча сюртука.

— И совсем не прекрасно, — возразил я довольно громко, а главное — неожиданно для себя, — пальцы-то у меня еще не работают, а двух нет — под Двинском остались.

Члены комиссии вытянули лица, еще больше выпучили глаза и с возмущенным удивлением уставились взглядами на меня.

— Ничего, — опомнившись первым, гневно сказал лысый генерал, — отечеству еще можете служить!

Физиономии над столом, над его зеленым полем и чернильными приборами, оживились, по ним пробежали гримасы и спрятались, вместо них выступила чопорно-суровая деловитость, и она превратилась предо мной в стену. Видя перед собой не лица комиссии, а стену, я понял, что они очень заинтересовались моей наружностью: крошечным ростом, бородой, а главное — тем, что я осмелился возразить генералу на его «прекрасно».

— Если так, ваше превосходительство, то придется послужить отечеству, — ответил я лысому старичку и заглянул ему в глаза, похожие по цвету на мокрую мышиную шерсть.

— Молодец, — просипел седенький доктор, — отечеству всегда служить приятно.

— Конечно, — согласился простодушно я. — Вы, ваше превосходительство, эту приятность чувствуете.

— Гм, — гмыкнул генерал и грозно уставился взглядом мне в лицо.

— Отечеству служить очень трудно, а надо, — выдержав пристальный и грозный взгляд генерала, поправился я громко. — Что ж, послужу ему!

Генерал со звездой на груди отвел взгляд от меня и откинулся к спинке кресла, потом опять подался вперед и что-то шепнул своему соседу, высокому, с длинным лицом и седыми усами полковнику. Тот, выслушав генерала, улыбнулся и слегка кивнул головой, как бы говоря: «Так, так, ваше превосходительство».

— Послужите, послужите, голубчик, — проговорил господин с черными баками, — за государем служба не пропадет.

— Не знаю, — наивно вздохнул я. — Постараюсь, ваше степенство, чтобы моя служба не пропала — была полезна родине.

Физиономия лысого генерала опять набухла злобой, стала малиновой. Он откинулся назад, рыгнул:

— Государь — глава отечества!

— А земля, по которой я хожу? — спросил я простодушно, с улыбкой. — По ней и государь ходит, значит, она… — Я был зол в эту минуту не меньше генерала, и мне до болезненности хотелось говорить колкости, издеваться.

Члены комиссии переглянулись. Лица их передернулись и стали как бы расщепленными.

— Разве земля в отдельности, без государя, не может быть мне отечеством? — резанул я.

Под лысым генералом, длиннолицым полковником и господином с черными баками заскрипели кресла. Выражения их глаз стали мутны, потом колючи, как ножи, вот-вот пронижут меня насквозь. Я перестал улыбаться и стал внимательно наблюдать за ними.

«Что они сделают мне? Ничего, — думал я. — Посадят в тюрьму? Пускай сажают. Тюрьма все же лучше фронта… Могут послать на фронт? Не страшно. Они и так пошлют».

Генерал со звездой и генерал с лысиной не выдержали моего насмешливого взгляда, опустили глаза, засопели и постучали пальцами по краю стола, выражая этим гнев и презрение ко мне. Я следил, как их лица сделались багровыми. Сейчас разразятся бранью. Господин с черными баками наклонился к седенькому старичку доктору и что-то прошамкал ему, тот ухмыльнулся, поморгал глазками и, бросив на меня короткий взгляд, зевнул.

— Ваше превосходительство, — обратилась Ерофеева к лысому генералу, — позвольте мне сказать несколько слов об этом солдатике. Солдат Жмуркин у нас в лазарете замечательная личность…

— Вижу. Это в каком же смысле? — взглянув на Ерофееву, спросил настороженно генерал.

— Жмуркин читал Канта, и не один раз, — пояснила серьезным тоном Ерофеева, и эта добрая женщина остановила внимательный взгляд на мне.

В ее добрых и материнских глазах я прочел: «Помолчи, не возражай этим людям… О нашем лазарете и так говорят как о рассаднике крамолы».

Кровь отлила от лица лысого генерала, нижняя губа отвисла от удивления; он улыбнулся.

— Канта? Эммануила Канта? — Генерал осклабился больше и окинул удивленно-язвительным взглядом меня. — Эммануила Канта? — повторил он громко, с визгом.

— Так точно, ваше превосходительство, — отчеканил я. — «Критику чистого разума» и другие работы этого философа!

— Любопытно! — проскрежетал генерал со звездой. — Любопытно! Ха-ха! — хохотнул он и лег туловищем на стол, вытянул тонкие губы и пошевелил ими, словно он поймал леденец и стал обсасывать его.

Господин с черными баками фыркнул. Смущенно улыбаясь, Ерофеева поглядывала на меня. Я заметил, что она была довольна моим ответом председателю комиссии. Хихикал и седенький доктор, потирая морщинистые руки.

— Канта? Эммануила Канта? Ха-ха! — дребезжал, брызгая слюной, седой генерал, отвалившись к спинке кресла.

— Ха-ха! — вторил ему господин с черными баками. — Что ж, это удивительно, черт возьми! Ха-ха! Мужик и «Критика чистого разума»! Ха-ха!

— Хе-хе! — припав костлявой грудью к столу, заливался тоненьким голоском, вернее писком, седенький старичок доктор.

— Ох! — выдохнул лысый генерал, председатель комиссии, и провел ладонью по отвисшему подбородку, поправил воротник мундира и проскрежетал: — Годен! Иди, голубчик!

Я встретился взглядом с серыми глазами полковника. Он приветливо мне улыбнулся, как бы сказал: «Генералы не только стареют, но и сильно глупеют. Иди и не сердись на них». Я вышел. Мне вслед катился хохот, хохот громкий, чревный. Сестра поднялась и, вскинув удивленные глаза на меня, с испугом спросила:

— Отморозил что-нибудь им, Жмуркин?

— Обождите, сестрица, посылать к ним. Пусть они нахохочутся. Пошлите очередного солдата к ним, когда станет тихо в кабинете.

Но сестра не послушалась меня и направила Прокопочкина к ним. Прокопочкин открыл дверь.