Сергей Малашкин - Записки Анания Жмуркина

— Я? Что ж, я, ваше благородие, ахну на полбанка, — ответил неуверенно Кондрашов и поглядел на Розу Васильевну, как бы спрашивая у нее: «Розочка, выиграю или промажу этому рябому мизгирю?»

Девушка зарделась от его вопрошающего взгляда, сказала:

— Ставьте на весь банк, Федор Григорьевич. Если проиграете — будете счастливы.

Кондрашов вздрогнул от предложения Розы, по его широкому красному лицу пошли беловатые пятна. Было заметно, что ему было жалко проигрывать столько денег, почти все свое двухнедельное жалованье. Он поразмыслил и со страхом решился.

— Бью! Да, да, ваше благородие!

— Денежки на кон! — предложил почтительно-нервным и решительным голосом банкомет.

Кондрашов выбросил две десятки.

— Дайте!

Резвый, снова прикрыв ресницами глаза и не открывая их, сердито швырнул карту и растянуто, со страхом спросил:

— Подкупите или нет?

— Дайте!

Филипп Корнеевич облегченно кашлянул и бросил ему третью карту. Повеселев, он спросил:

— Прикажете еще?

— Возьмите себе, ваше благородие!

Резвый заметно побледнел, взял и перевернул свои карты, заглянул в них, сказал заплетающимся баском:

— Девятнадцать.

— У меня двадцать одно: туз бубен, король и семерка пик, — перевернув карты, отчеканил гулко, со вздохом облегчения Кондрашов и правой рукой пододвинул к себе банк.

Игроки шумно вздохнули, крякнули, откинулись назад, потом снова подались к столу. Резвый с раздраженным смущением бросил карты Попугаеву, предложил:

— Банкуйте! Гм! Желаю и вам такого же успеха, Араклий Фомич!

Попугаев фыркнул и, пошевелив тонкими губами, внес в банк пятерку, взял колоду и, тасуя ее, обвел острыми, сухими глазками своих противников, молниеносно, опытной рукой сдал всем по карте.

Роза Васильевна приложила ладонь ко лбу, промолвила обездоленно — тягучим голосом:

— Как несчастлива я. Зачем вы, Федор Григорьевич, выиграли?

— Я ставил, Роза Васильевна, на ваше счастье, вот и выиграл. С этого вечера всегда буду играть на вас… Позволяете?

— О господи! — простонала тихо девушка, и слезинки стеклом повисли на ее шелковистых ресницах, но она сейчас же смахнула их, растерянно улыбнулась, словно она была виновата в том, что родилась и живет в этом душном захолустном городишке.

— На сколько держите банк? — обратился Попугаев к Кондрашову.

— На рублик, — ответил машинально Кондрашов и бросил бумажку.

— И это, Федор Григорьевич, после такого куша? Как вам, молодой человек, не совестно!

— Не совестно, Араклий Фомич. На рублик! Проиграть желаю на счастье Розы Васильевны. Видите, как она недовольна, что я сорвал банк у Филиппа Корнеевича?

— Мало же вы, Федор Григорьевич, жертвуете на счастье такой красавицы, — заметил ехидно Попугаев.

Его слова вызвали улыбки на физиономиях игроков. Одна только Марья Ивановна нахмурилась, равнодушно буркнула:

— Подлец.

— Хозяюшка, это вы так назвали меня? — вздрогнув, спросил Кондрашов, и его глаза обиженно сверкнули. — Вот уж, Марья Ивановна, не ожидал от вас такого словечка.

— Всегда так, родной, бывает, когда не ожидаешь, — проговорила Марья Ивановна. — Не сердитесь! Любя, Федор Григорьевич, ругнула так. Чувствую, что вы очень осторожный и дальновидный человек. Вы далеко пойдете в жизни.

— Спасибо, Марья Ивановна. Понял вас… и не обижаюсь! Буду стараться, чтобы оправдать ваши слова, драгоценные для меня, — пророкотал почтительно и не без важности Кондрашов и умильно сверкнул глазами на Розу Васильевну. Та сидела с поникшей головой и не заметила его взгляда. Попугаев сбросил карту ему.

— Еще?

— Хватит! — крикнул Кондрашов, и его лицо полезло, как перестоявшееся тесто, в стороны.

Попугаев подкупил к своей, перевернул карты:

— Семнадцать. У вас?

— Два туза! — перевернув карту, раздраженно буркнул Кондрашов. — Опять выиграл… Не собирался, а выиграл!

— Получите рублик, Федор Григорьевич, — прозвенел язвительно Араклий Фомич.

Роза Васильевна ниже свесила голову, уставилась взглядом в тарелку, на которой лежал пирожок, недоеденный ею. Проиграл и Семен Антонович Кокин, проиграли Марья Ивановна и Василий Алексеевич, ставившие под весь банк; проиграл и Филипп Корнеевич. Араклий Фомич Попугаев, весьма довольный, бросил колоду, сгреб деньги со стола. Стал банковать Кондрашов. Его банк сорвал сразу Бобылев и, оставив выигранные деньги на кону, начал метать карты. Его банк взяла Марья Ивановна и, приняв от него карты, сказала:

— Друзья, банкую! — и прибавила к выигранным деньгам еще десять целковых. — В банке двадцать. Хочу, чтобы вы все нынче проиграли мне. Проиграете, а? — спросила она самым откровенно требующим тоном, а ее серые глаза налились печалью, и печаль эта, как заметил я, была настолько глубокой, что в ней не было видно дна. Марья Ивановна положила колоду перед собой, похлопала ласково ладонью по ней, предложила: — Выпьемте по рюмочке, а потом я открою банк для вашего, друзья, проигрыша.

Ее предложение насчет выпивки все приняли охотно, оживились, выпили, и не по одной, а по три, закусили первач пирожками, селедкой и копченой колбасой. В четвертной убавилось славной жидкости на половину. Марья Ивановна стала успешно банковать и… перед самым концом банка проиграла Резвому: он, ехидная закорючка, безжалостно подрубил под корень банк.

— Господи, как не везет мне, — бросая карты, пожаловалась Марья Ивановна и, откинувшись к спинке стула, закрыла глаза, подумала, глянула тревожно на дочь и в каком-то неутешном отчаянии прикрикнула: — Розка, я вижу, ты хочешь спеть «Чайку»? Конечно, хочешь! Спой, родненькая, а мы, выпивая и играя, послушаем!

Роза Васильевна вскинула голову, поглядела длинно на мать, которая выпила много самогону и не запьянела от него, а только глаза ее стали еще больше печальными на широком и все еще красивом лице, каких немало встречается среди великого славянского племени, приняла скорбно улыбающееся выражение, встала и отошла от стола, закинула руки за спину и легким, хрустальным голосом запела, и все, слушая ее, перестали жевать, задумались, как бы видя перед собою чайку с подстреленным крылом, летающую над морем, борющуюся с гневной стихией. Я даже, слушая пение девушки, видел не только чайку, но и слышал ее смертельный крик, ее стоны… и мне казалось, что это стонет не чайка, а Россия. Я задумался, но тут же оборвал свои мысли, так как Марья Ивановна положила локти на стол, склонила посеребренную голову на ладони, всхлипнула. Мужчины, слушая девушку, решили еще выпить и закусить. Они выпили и закусили, и в четвертной стало самогона много меньше половины. Резвый расчувствовался, начал жаловаться Марье Ивановне на свою дочь Людмилу, что она разводит крамолу, что ее за эту крамолу обязательно поймают и повесят… да и его не погладят за нее по головке.