Сергей Малашкин - Записки Анания Жмуркина

— Всё ближе.

— Да, — ответил я, — всё ближе, а скоро будем там.

— Ты слышишь? — вскинув голову кверху, спросил Евстигней.

— Что? — Я прислушался: далекие, глухие раскаты лениво докатывались до слуха. Я взглянул на небо: оно было бледно-зеленоватего цвета, безоблачно, и только далеко, на высоких холмах Псковской губернии, сидели верхом темно-белые облака и дымились. — Ты думаешь, это там?

— Да, это гул орудий, — ответил Евстигней.

И мы оба замолчали, молча пошли к паровозу своего поезда по свободному полотну. Пока мы шли, прошло несколько поездов с пленными, ранеными, — это обратно в Россию, а из России — со снарядами, с здоровыми солдатами и с припасами. Через несколько минут подошел оттуда, как нам сказали, с позиции, поезд с солдатами, которые на ходу стали выскакивать из товарных вагонов и, как голодные крысы, зашныряли между вагонов и под вагонами, гремя котелками. Все они были грязны, смуглы, как будто были покрыты коричневым лаком, блестели на солнце. Когда двое пробегали мимо нас, Евстигней остановил одного и спросил:

— С позиции, земляк?

Солдат остановился, тупо посмотрел, подумал, поискал что-то в своей памяти, как будто что-то он там потерял, потом как-то внезапно оживился, посмотрел на нас, улыбнулся и визгливо выкрикнул:

— Братцы, дайте курнуть!

Евстигней вынул из кармана цветной кисет и подал солдату. Солдат, получив в свои руки кисет, еще улыбнулся, стал лихорадочно рвать бумагу и закручивать цигарку. В это время, когда он закручивал цигарку, Евстигней полюбопытствовал:

— Ну как там, трудно?

Солдат вскинул голову от цигарки и, не дрогнув ни одним мускулом лица, ответил нутряным голосом:

— Ох и тяжело, братцы! — И, подавая обратно кисет Евстигнею, жалобно пояснил: — Но приведи господь! Братец, — спохватился он внезапно, когда кисет перешел в руки Евстигней и он уже собирался его положить в карман, — дай, ради Христа, табачку!

— Братец, табачок береги! — визгливо выкрикнул Евстигнею, уходя от нас, а из-под вагона поправился: — Ох он и сладок там, на позиции-то! А ежели нет, то лучше умри — ни одна сволочь не даст!

— Вот тебе и на: ни одна сволочь не даст, — проговорил Евстигней.

Оказалось, что наш поезд простоит очень долго, пойдет только вечером, когда сядет солнце: днями поезда к Двинску очень редко когда идут, разве только в момент большой нужды, — все больше вечерами и по ночам. Причина этому — немецкие аэропланы, которые свободно летают над городом, над железной дорогой и сбрасывают бомбы. Наши маршевики было разлетелись в помещение вокзала, но их грубо повернули обратно, так как оба зала — первого и третьего класса — были набиты офицерами. Я и Евстигней тоже повернули обратно и пошли бродить около станции. Недалеко от станции росла картошка, и наши маршевики выглядывали из ее высокой и сочной ботвы. Один из сидевших в ботве, пряча голову в ботву, громким голосом говорил:

— Ничего, ребята, не будет, а полосуй ее, картошку-то, — она, говорят, начальника станции.

— Конечно, ничего не будет, — отвечал ему кто-то и тоже из ботвы. — Люди, можно сказать, кровь едут проливать, а он ишь, сукин сын, плантации разводит. Дери ее, ребята, как следует.

Евстигней тоже полез в борозду, но ввиду огромного роста, своей неуклюжести никак не мог устроиться и спрятаться в борозде, а потому ему с остервенением крикнули:

— Черт длинный, а ты пригнись, пригнись!

Евстигней длинно растянулся в борозде и стал выкапывать картошку. Я стоял и смотрел по сторонам, чтобы внезапно не нагрянули и не застали на месте преступления. Воровство сошло благополучно, и мы через каких-нибудь двадцать минут варили картофель в кустах недалеко от станции. Все это прошло бы ничего, ежели бы наши маршевики не стибрили трех гусей у того же начальника станции. Оказалось, что, когда наши «солдатики» охорашивались около гусей, жена начальника смотрела в окно и кричала, но так как она была на третьем этаже, то наши «солдатики», не расслышав ее голоса, схватили гусей в шинели — и айда, и пока она спустилась с лестницы — ни «солдатиков», ни гусей. Долго металась жена начальника станции, долго охала и только тогда опомнилась, когда сбегала на картошку и, всплеснув там руками, бросилась к начальству, а через несколько минут в сопровождении ротных командиров к нам в кусты.

— Всю картошку содрали, — выла она, — трех лучших гусей украли…

— Это мы сейчас узнаем, — успокаивал ее наш ротный и нервно помахивал хлыстиком. — Это мы сейчас, мадам, все разузнаем.

Маршевики тоже не дали маху: они за несколько десятков шагов заметили тревогу жены начальника станции и свое начальство и ждали прихода начальства и пострадавшей. Я было хотел, как и некоторые «солдатики», бежать в кусты и оттуда окружным путем к себе в теплушку, но Евстигней так на меня прикрикнул, что я даже присел и не двинулся с места.

— Вы что это, Ананий Андреевич, себя хотите выдать и нас?!

— Смирно! — крикнул ротный и обратился к жене начальника: — Говорите, мадам: кто?

Мадам всплеснула руками:

— Господи, разве я могу узнать, господин офицер, кто из них украл гусей и стащил картошку? Они все зеленые и все на одно лицо.

— Ну, это ты врешь, барыня, — крикнул неожиданно Евстигней, — не все! Ты, чай, видишь: есть с бородами, можно сказать, в папаши тебе годятся, а есть совсем мальчики.

В это время, когда говорил Евстигней, остальные солдаты тоже набрались духу и оскорбленно заговорили:

— А ты, барыня, обыщи, а потом и говори. Что мы, жулики, что ли, какие, а? Подумаешь, нужна нам твоя картошка и гуси! Что мы, этого добра-то не видали, что ли, а? Мы, чай, едем родину защищать, а не воровать твою картошку.

— Да вы же варите, — взвизгнула женщина, — а говорите — не воровали!

Маршевики были озадачены неопровержимым ее доводом, не знали, что надо, ответить, и стали переминаться с ноги на ногу, а глаза устремили в котелки, в которых действительно варилась картошка. «Пропали», — подумал я и попятился немного назад.

— Говорите: кто ходил воровать картошку? Живо! — крикнул свирепо наш ротный; остальные сурово смотрели на нас.

Евстигней неуклюже завозился.

— Мало ли, ваше бродь, картошки-то, в лавке, можно сказать, сколько хошь. — А потом обратился к барыне: — А ты обыщи котелки-то и, ежели узнаешь свою, тогда и обзывай ворами. Твоя, наверно, картошка-то молодая и только что из земли вырыта. — И он быстро схватил с огня свой котелок и поднес его к женщине. — Смотри! Ежели твоя-то…

Женщина и ротный нагнулись над котелком и стали рассматривать картошку.

— Ну что? — подавая все ближе к носу женщины котелок, спросил Евстигней. — Твоя?

Женщина, озадаченная, пятилась назад. Видя растерянность, неуверенность женщины, маршевики встряхнулись, почувствовали себя смелее и изредка стали подавать голоса: