Сергей Малашкин - Записки Анания Жмуркина

В самый азарт игры вкатился в блиндаж Вавила.

— Это цорт знает, цто такое. Вецер, а обеда все нет, а?! Вот церти-то! — прокричал он и подсел к играющим; он быстро забегал глазами по картам игроков, желая в одно и то же время ко всем заглянуть в карты, высказать свое мнение относительно игры, а то и посоветовать из-за спины.

— Вавила, Вавила, — прохрипел Евстигней, — пошел от меня: ты несчастливый!

— Это я-то несцастливый? — обиделся Вавила и заморгал часто-часто глазами. — Ты, Евстигней, сцас выиграешь.

Евстигней энергично отстранил его рукой.

— А ты лучше сказку расскажи, да позанозистее, а мы послушаем.

— Вот это верно, — засмеялся Игнат и погладил брюшко. — Жарь!

Вавила, откатываясь от Евстигнея, обиженно проворчал:

— А ты не толкайся!

— Я и не толкаюсь, а только тебя честью прошу — отойди, — не глядя на него, бросил Евстигней и, помолчав немного, добавил: — А ты лучше расскажи.

Вавила ничего не сказал; он отошел в сторону, привалился на сдвинутую в кучу солому, стал закуривать. Наступила скучная, журчащая тишина; в тишине — шлепанье замасленных карт, как мышиный писк, звяканье монет.

Вавила метнул ко мне желтые глазки, весело сквозь слезоточивость, — он весь сочился слезами, словно его несколько лет, а возможно от самого рождения, квасили в огромном чане слез, — улыбнулся.

— Разве рассказать?

— Конечно, — подсаживаясь к нему, ответил я, — надо рассказать.

Вавила вздернул бороденку, подпер голову рукой, еще раз улыбнулся и начал скороговоркой:

— Расскажу я вам, земляцки, о добром царе, а вы слухайте.

— С большим удовольствием, — крякнул Евстигней. — Давно бы так, а то сидит, квасится и нам мешает.

— Он рад, — икнул визгливо Жмытик и, показывая глазами на Евстигнея, пожал плечами: — Ему повезло.

— Повезло! — передразнил Евстигней. — Карты не кобыла, к свету повезут. Ну, рассказывай, — обратился он к Вавиле.

— Котором царстве, а не в котором царстве, не имянно в том, в котором мы живем, а жил-был царь с царицей. У царя-то и царицы было два сына, которые уже были довольно большие и ходили в уцилище. Как придут они оба из училища, не спросятся кухарки, што есть в пеци, — всё съедят. Однажды царь ходил по городу проветриться. Повстрецался он с мужиком, а этот мужик-то отцаянный был и продавал птицу, а какую птицу — царю неизвестно, но только птица эта самая была не простая, а цудная и как будто из цужих земель. А на этой птице подписано по папороткам: «Хто мою голову съест, тот будет цервонцем плевать, а хто мое сердце съест, тот будет на уме у каждого человека все знать». Увидел царь эту запись-то и купил у мужика этого птицу, принес домой ее и велел кухарке на сковороде зажарить. И она зажарила, а сама в это время вышла, наверно до ветру, вон из кухни. А в это самое времяцко, когда она уходила из кухни-то, пришли царские сыновья из уцилища и увидели в пеци птицу и съели пополам: один головку, а другой сердце. Который головку съел, тот сразу, не выйдя из кухни, стал цервонцем плевать, а который сердце съел, тот стал все на уме у каждого человека знать. Вдруг приходит кухарка домой, а у нее птицы-то нет. Сейцас же она доказала царю, што съели птицку твои сыновья. Царь приказал обоих сыновей заколоть да зажарить ему и думал, што съест сыновей, то будет цервонцем плевать и на уме у каждого человека угадывать. Приходит лакей, а уж сыновей нет. Который все знал на уме и узнал до поры, што царь хоцет их заколоть обоих и съесть, испугался и рассказал брату, а опосля этого тут же убежали. Старший сын пошел и стал рассказывать, што на уме у кого есть, а меньшой стал червонцем плевать, тем и кормиться. Однажды он пришел в деревню, а в этой деревне жила волшебная старуха, а у старухи была внуцка, красавица писаная, да такая, каких свет никогда не видал. Эта внучка была мастерица в карты играть. Он и добрался до этой девицы, пришел к ней, и зачали они вдвоем в карты играть, а она такому гостю рада, так как цервонцев у него много. Девица эта играла, играла, не могла его переиграть и пошла к своей баушке. «Баушка, могу ли, нет переиграть, гыт, его?» — «Нет, гыт, дитятко, не переиграешь его: он гыт, как плюнет, у него полон подол цервонцев». — «Так што же мне сделать?» — «А ты, гыт, возьми с ним поиграй да и купи бутылоцку водоцки да полбутылочки спирту, поднеси стаканцик либо два». Вот она прошла домой, а у нее уж водоцка была готова, поиграла немного и просила его: «Пьешь, гыт, водоцку?» Он отвечает: «Не худо тепере стаканчик, а то и другой выпил бы». Сейцас она поставила перед его бутылку и говорит: «Вот, пей, сколько хошь». Он, бедный, и дорвался и всю эту бутылку живо выпил. Потом она принесла полбутылоцки спирту, и спирт он выпил. И ослабел, играть с ней не может, лег да и заснул на этом же самом месте, на котором и играли. И спит он плотно богатырским сном. А эта девица-то опять побежала к баушке. «Што, гыт, теперь делать с ним? Он, гыт, уж сильно пьян лежит». А та и говорит: «Гляди, когда его ломает, то эту ломанину ты и слижи, и будешь цервонцем плевать». Сейчас она взяла эту ломанину и употребила в похлебку, съела, и стала она цервонцем плевать, а ему еще в рот напихала червонцев. Он проснулся, опять стали играть. Он в первый раз плюнул — покрасило, а во второй-то раз плюнул — денег-то уж нет. И тут же опосля этого затосковал и пошел он от нее путем-дорожкой. Идет он и слышит впереди рев, да такой, што даже листья с осин валятся. Подходит к тому месту и видит: дерутся два небольших шелудивых цертенка: нашли кошелек-самотряс. Нашли они этот самотряс вместе, а не знают, которому принадлежит, и сильно друг друга избили. Подошел он к ним и спросил: «Што делаете?» Они, это цертята-то, ему отвечают: «Рассуди, брат, которому принадлежит этот кошелек». Он посмотрел на тово, на другова и сказал: «Вот я отпущу мушку, и который попреже схватит и принесет, тово и будет кошелек». Махнул рукой, а никакой мушки не выпустил. Сейцас спорхнули цертята и полетели искать мушку, а он с кошельком возвратился ко старухиной внуцке. Приходит он в дом, а она такому гостю рада. Приняла его цесть цестью, да и давай опять играть. Играли-играли, — ни он, ни она не могут переиграть. Он тряхнет кошельком — полный подол, а она плюнет — того больше…

— Вот бы мне такой кошелек, — облизывая красные губы, проговорил Игнат и погладил брюшко.

Яков Жмытик пожал плечами.

— Это почему тебе, а не мне? Я бы на эти деньги хозяйство развел, лошадь рысистую купил, тарантас.

— Тарантас! — перебил Игнат и засмеялся. — Что такое тарантас, а? Я на эти деньги от войны бы избавился, а ты — тарантас. Эх ты, чучело гороховое!

— Это как? — вздохнул Жмытик и сморщил в комочек лицо. — Разве это дело можно, а?

— А ты думал, что нет? — и Игнат громко заржал. — Ежели бы мне, когда меня мобилизовали, к этому брюшку тысчонки две, то меня обязательно освободили бы от войны. Я хорошо тогда заметил, как воинский начальник косил глазом на мое брюшко и ощупывал всего… Да-а-а! — и он влюбленно погладил брюшко. — А раз нет приложения к оному предмету, то и вышло — хомут да дышло, и я вот все это везу.