Сергей Малашкин - Записки Анания Жмуркина

Синюков, видя, что все испуганно как-то смотрят на него, сам испугался своего смеха, признался:

— Глупо, да, глупо получилось у меня со смехом. Прокопочкин, прости.

Прокопочкин не ответил. Шкляр вскочил с койки, поправил георгиевские медали и кресты. Их тихий, мелодичный звон разлился по палате и замер. Потом Шкляр опять лег на койку, натянул серое одеяло до пояса. Карие глаза Шкляра сердито блестели, морщины вздулись на лбу. Было заметно, что ему не понравился рассказ Прокопочкина. Он нервно взял со столика яркий журнал «Лукоморье», раскрыл его и минуты две рассматривал картинки, но эти картинки не погасили гнева в нем.

— Все то, что вы, Прокопочкин, рассказываете, бред. Война есть война. Она была до нас, она есть, она и будет. И о войне не надо говорить скверно… — Шкляр скользнул колючим взглядом по мне и Синюкову. — Вы видите, как моя грудь украшена орденами. За последний мой подвиг сам генерал Брусилов поцеловал меня и произвел в офицеры. Понимаете, братцы, я заплакал… по щекам моим покатились слезы радости, гордости и счастья, что я оказался не последним сыном своей родины. Как только заживет рана на руке и рука будет твердо держать оружие, я снова буду на фронте, на передовой линии.

— Патриот, замолчи, — сказал равнодушно Первухин. — Шкляр, твои восторги насчет войны нам тоже надоели. — Немного помолчав, он вздохнул и стал продолжать: — Я, конечно, добровольно не пойду… Пошлют — пойду. Шкляр, у тебя последний номер «Нивы», так прочитай нам из него какой-нибудь патриотический стишок.

— Жмуркин смеяться будет, — отозвался ехидно Шкляр. — Он не любит стихов. Он слушает только бредовые стихи Игната… Да у меня и нет «Нивы», а «Лукоморье».

— А ты не обращай внимания на Жмуркина, — заметил Первухин. — Он всегда смеется, даже и во сне. Таким смешливым его, видно, маменька родила.

— А ты, Первухин, не тыкай меня: я офицер, — возразил обиженно и строго Шкляр и густо покраснел.

Первухин весело и заливисто рассмеялся.

— Еще не офицер, а только старший унтер.

— Имеется приказ, — возразил Шкляр. — Кроме того, я полный георгиевский кавалер.

— Это мы видим. Ну и что ж? — огрызнулся уже сердито и с завистливым огоньком в глазах Первухин. — Носите на здоровье!

Открылась дверь, и на пороге из соседней палаты показались монашек Гавриил и сестра Смирнова. На толстом красном лице отрока следы страдания. Он бережно прижал раненую руку к груди и придерживал ее здоровой. Его голубые глаза были круглы. Казалось, что они только что отцвели, как войти в палату. Гавриил сел на койку. Шкляр и Первухин замолчали.

— Опять спорили? — обратилась Смирнова к Шкляру. — Вы дали мне слово, что не будете спорить с Прокопочкиным и… Вы должны отдыхать и поправляться.

Шкляр прикрыл журналом лицо и ничего не ответил сестре. Смирнова подошла к Синюкову, села на табуретку. Синюков открыл глаза и стал смотреть на нее. Сестра опустила голову в белой косынке, сложила руки на коленях. Ее худенькое, курносое, с легким налетом милых веснушек и загара лицо было некрасиво, но юно и обаятельно. Смирнова нравилась мне. Она очень похожа на сестру Анну, что работала в полковом лазарете, на передовой позиции. Правда, та была немного выше ростом.

Я никогда не забуду разговора Анны с раненым солдатом из четвертой роты нашего полка. Бой затих, только изредка постреливали из орудий. Она перевязывала раненых в березовом лесу. Среди деревьев, по опаленной огнем траве, по изрытой снарядами земле, по изломанным деревьям скользили солнечные пятна и тени. Березовый лес, как и мы, сильно пострадал — поредел от только что закончившегося боя. Было тяжело смотреть на него. Кончив перевязывать раненых, Анна подошла к солдату, лежавшему на траве, подсела к нему. «Сестрица, я умру, видно?» — спросил он. «И совсем не умрешь, — гладя рукой его голову, — зря это говоришь. И зачем же тебе умирать… Вот подъедет линейка, и тебя отправят в какой-нибудь большой город, в лазарет. Доктора вылечат, а потом и поедешь домой, в деревню. Вот жена-то будет рада… Сведет тебя в баньку, попаришься». — «Да я без руки и… — пожаловался раненый, — как же, сестрица, я буду париться-то?» — «Какой ты, братец, непонятливый, — певуче продолжала Анна, глядя грустными материнскими глазами в глубь леса, на трупы солдат и на раненых. — Зачем тебе рука-то, если жена тебя разденет, попарит и оденет?» Преодолевая боль, солдат ухмыляется в бороду. Ему, как почувствовал я тогда в его ответе сестре, очень хотелось попариться. «Оно конешно, — согласился раненый, вздыхая, — жена у меня, сестрица, правдёная… ежели так, то и разденет, попарит и оденет. Ну а потом-то как?» — «А опять же ты, братец, чудак… Потом она напечет пирогов с капустой или с гречневой кашей. Скажет: «Желанный сударь мой, кушай на здоровье». Накушаешься пирогов — и на полати… Тебе, братец, на полатях надо лежать, а лучше на печи, потому что ты крови много потерял. И печь вместо крови греть тебя будет».

Сестра Анна говорит, а под глазами ее, на темных нижних веках, дрожат слезы, катятся по впалым, бледным и сильно обветренным щекам. И у меня от ее материнских слов захватило дыхание. Я вижу: не сестра Анна сидит возле раненого солдата, а гордая Лидия. И мне так захотелось подняться и поклониться ей в ноги. «Да уж такая, сестрица, кровь у меня, — хныкал жалобно раненый, — осколком так ахнуло, что я не заметил, куда отнесло мою руку… только вижу — кровь бьет фонтаном из плеча. И столько ее выхлестало… как я еще не умер?» — «И не умрешь, — проговорила Анна. — Как же ты, братец, умрешь, когда кровь больше не течет… Выздоровеешь, приедешь домой. Соберется народ в избу, тебя, кавалера, послушать». Голос солдата становится глухим, рот у него полуоткрыт; преодолевая ужасную боль, он кротко улыбается. Из бороды сверкают зубы. «Сестрица, думаешь, пожалуют мне Егория? — спрашивает он и тут же поясняет: — Вот бы хорошо». — «А как же, родной мой братец! Обязательно пожалуют тебе Егория», — твердо поддержала желание солдата Анна. Вечером этот солдат умер. Умер легко и радостно, беседуя с сестрой Анной, почти на руках у нее. И смерть его была легка… И душа его с такой радостью полетела… И еще вспомнился мне эпизод: с позиции принесли молоденького солдата. Он был ранен в голову, метался на носилках и все время звал: «Мама, мама…» По его темному, принявшему уже цвет земли лицу из-под окровавленной повязки текла вдоль лица, по правой щеке, струйка крови. Казалось, что лицо его было рассечено на две части. Подошла к нему Анна, склонилась над ним, стала говорить ему. Она нашла для него в своем сердце такие слова, что солдат перестал стонать и звать мать, стал спокойнее. Потом из полуоткрытых глаз раненого потекли слезы по дергающимся щекам. Солдат почувствовал в сестре мать, которую он все время так нежно звал. Я не мог оторвать взгляда от лица Анны. Я мысленно молился на нее, на эту русскую женщину. Я видел опять в ней гордую Лидию, мученицу. Ее лицо было в этот раз еще бледнее, оно сливалось с цветом ее халата и косынки. Я никогда не видел ее до этого дня такой бледной, измученной. И сердце мое задрожало от жалости к ней, русской девушке и женщине. «Сестрица, — не выдержал я, — вы так устали, что едва держитесь на ногах. Вам надо отдохнуть. Подите прилягте». Анна подняла усталые синие глаза, посмотрела на меня, кротко улыбнулась, а потом твердо сказала: «Я не страдаю так, как вот он, как многие», — и она опустила голову и прикрыла ладонью глаза. Солдат умирал. Она, наклонившись, стояла на коленях над ним и придерживала голову умирающего. «Я не страдаю так, как вот он и другие», — повторил я с благоговением ее слова и направился к своей землянке, над которой, несмотря на великую тишину ясного дня, всхлипывали прозрачные листья берез и осин. У двери землянки сидел чернобородый солдат и чинил рубаху. Он тоже, как и я, больше смотрел на Анну, чем чинил рубаху. «Святая у нас сестра-то, — проговорил он и добавил: — Это ты, Жмуркин, правильно сделал, что пожалел ее. Она за четыре дня боя из-под пулеметного и ружейного огня — я участвовал в этом сражении — подобрала более трехсот человек. Девяносто семь из них умерло у нее на руках… А вот этот, молоденький, девяносто восьмой». Я бросился мимо него в темь землянки, в ее сыроватую прохладу, упал лицом в приятно пахнущую хвою и, не смыкая глаз, пролежал до самого утра. Гул орудий, бульканье воздуха от сотен пролетавших снарядов не производили никакого впечатления на меня: я думал о сестре Анне. Вот и сейчас, всматриваясь в юное лицо Смирновой, я вспомнил, как переживали солдаты моего батальона, когда Анну ранили, многие солдаты плакали. Мы не заметили, как подошел второй завтрак. Сестра Смирнова поднялась, улыбнулась и, сверкая белым халатом и косынкой, вышла. Няни принесли чай и завтраки, поставили стаканы с чаем и тарелки с хлебом и маслом на столики и удалились. Шкляр и Первухин надели халаты из черного грубого сукна и отправились в столовую, они были на положении выздоравливающих.