Йонас Авижюс - Дягимай

Унте лежит неподвижно, напрягая слух. Что-то вроде бы не так, как бывало раньше, когда просыпался. Как будто слышишь чей-то разговор за стеной и мучишься оттого, что угадать не можешь, кто говорит. И вдруг его осеняет: больше не льет! Вот уже неделю не слышно, как назойливо стучат капли, падающие с крыши, которая осенью почти не просыхала, — так редко появлялось солнце. Устоялись в полях лужи, подсохли дороги, хотя Скардупис еще не вернулся в свое русло. И пускай! Не беда, если кое-где вода прибьет клевер к земле и озимых несколькими гектарами меньше будет, чем в прошлом году. Стропус хитер, что-нибудь придумает, чем-нибудь заткнет эту брешь, засеет весной подпорченную землю летней пшеницей. По сравнению с тем, какой убыток понес бы колхоз, если бы сгнила даже десятая доля урожая, это пустяки. А теперь чин чинарем, все спокойненько свезли под крышу — зерно, корнеплоды, — малую толику не удалось отвоевать у грязи. Стропус пыжится как индюк: такие, мол, условия, а средняя урожайность не меньше, чем в прошлом году! Как будто он ее один, эту среднюю урожайность, выжал. Но золотую звездочку прицепят ему одному, это уж точно; все об этом только и говорят: будет в Дягимай и второй Герой. Что и когда будет, это еще неизвестно, но Стропус уже сегодня закатывает пир колхозникам. А ведь такой жмот! И впрямь неслыханно. Закатывает, конечно, не за свои денежки, но кто не знает, что и колхозной копейки у Стропуса зубами не вырвешь?

Унте думает о сегодняшнем пиршестве, и мысли о нем совсем прогоняют сон. Это будет не просто выпивка с песнями на дармовщинку, а настоящий праздник. Тем, кто отличился на осенних работах, премии дадут. Будет играть духовой оркестр из Епушотаса. Правда, и своим, дягимайцам, разрешат дудеть, но тем доверили главную часть торжества. Со всего района Стропус всех председателей колхозов пригласил. Из Епушотаса, само собой, начальство пожалует. Так что Даниелюса с Юргитой жди, хоть Даниелюс еще прихрамывает, ходит с палочкой. Люди говорят, будто и из Вильнюса кое-кто явится. Ну, Стропус уж если развернется, то развернется, земля вокруг дрожать будет. А ведь такой жмот! О всяких там пирушках-вечерушках и слышать не хотел, для него каждое увеселение — пустая трата времени и денег. Вот что значит: сын у человека родился, да еще золотая звездочка перед глазами засветила, она ему столько лет по ночам снилась…

Салюте уже не шмыгает, а храпит и даже икает. Унте осторожно отодвигается на край кровати. Ну уж под такую музыку можно и посмелей вылезать из-под одеяла — все равно не почувствует.

Унте влез в штаны, сунул ноги в деревянные башмаки — клумпы, заменяющие шлепанцы, и тихонько двинулся к двери.

На другом конце избы спит отец с обоими внуками. Вчера весь день провалялся в постели, жаловался, что воздуху не хватает. Унте хотел вызвать из райцентра врача, но Йонас Гиринис сказал, что он его не подпустит — пусть и не пытается. Ха! Где это слыхано, чтобы доктор кого-нибудь из мертвых воскресил! Коли уж к тебе смерть пришла, то только ксендз может с ней договориться.

Небо пасмурное, но не темно — где-то за облаками кочует месяц. Взгляд Унте останавливается и задерживается на кровати в углу. Отец накрыт до пояса, видно, сбросил с себя одеяло. Белая голова, мертвецки белые руки, сложенные на белой груди. Может, уже не дышит?!

У Унте от ужаса перехватывает дыхание.

— Отец… отец… — шепчет он, нагнувшись. — Ты спишь?

Седые пучки бровей вздрагивают и снова застывают. Слава богу, слава богу…

Унте медленно, не сводя глаз с лица больного, садится на край кровати. Руки отца холодноваты, как воздух, кажется, и от всего тела веет холодом и запахом осенней прели.

— Чего шатаешься по ночам? — чуть слышно шевелит он губами. — Завтра новый день тебя ждет.

— Выспишься тут… Когда Салюте храпит, за околицей собаки начинают брехать.

— А ты не слушай. Салюте хорошая. Держись за нее. Мужчина должен держаться за свою женщину. Слышишь? Иногда в твоей голове черти казачок пляшут. Гони их прочь. Коли осрамишь род Гиринисов, я в гробу перевернусь. Будь добр, мой сын, дай моим костям спокойно истлеть.

— Не надо так, отец, — шепотом на шепот отвечает Унте, наклоняясь к сложенным на груди рукам, чтобы старик лучше слышал. — Тебе еще жить и жить, ведь ты сам говорил, что дед по материнской линии до девяноста дотянул.

— Тогда люди покрепче были. Хуже ели, это так, но зато дышали глубже.

— И ты крепкий, отец. Увидишь, пойдем мы с тобой сегодня на торжество, посидишь со всеми, на сердце и полегчает. Музыку послушаешь, песни. Получишь удовольствие. И я петь буду.

— Хорошо поешь.

— Ну вот, видишь. Выспись хорошенько до утра. А я во двор пошел.

— Принеси попить.

Унте принес отцу кружку воды. У дверей висела верхняя теплая одежда. Унте нащупал свою куртку, нахлобучил шапку с козырьком и тихо, чтобы не разбудить детей, выскользнул в сени. Однако чуткая Юстина, спавшая в светелке, все-таки услышала шорох и в одной сорочке бросилась к дверям с топором в руках.

— Это я, не бойся, — успокоил сестру Унте, которая после гибели Гайлюсов стала болезненно подозрительной.

— Чего валандаешься по ночам? — зло прошипела она. — Ты что, в ведро не можешь?

— Могу. Хоть прямо в постель, — оскалился Унте. — Но мне, видишь ли, почудилось, будто я бреду босиком по снегу.

— Что? Что?

— Почудилось, говорю. Ну и захотелось проверить, выпал снег или нет.

— Сумасшедший!

— То-то, — согласился Унте. — Порой неплохо постоять ночью одному, когда земля спит.

— Ладно, иди, иди! Стой себе, пока кто-нибудь по голове не стукнет, — разозлилась Юстина, спохватившись наконец, что держит в руке топор, и пытаясь спрятать его за спину. — Какой-то чокнутый. Недопеченный.

— Знаю, сестрица. Ты частенько поддаешь мне пару-жару, переворачиваешь на угольях с боку на бок, а я как был недопеченный, так и остался. Спокойной ночи.

Унте осторожно закрыл наружные двери, то и дело прислушиваясь. Вдоль забора прошел через весь двор, мимо угла хлева, мимо заглохшего пруда, окруженного тесным кольцом берез. Замерзшая трава глухо шелестела под ногами. Морозило. Посветлели земля и крыши. Когда займется заря, перед глазами откроется невиданная белизна, даже сероватый цвет голых деревьев не запятнает ее. Прохладный воздух по-осеннему так благоухал, так бодрил душу, что казалось, пьешь, томимый жаждой, воду из чистого родника.

Унте потоптался у гумна, повернувшись спиной к саду и глядя сквозь голые ветки ясеня на маячащие вдали поля, где привычный к темноте глаз все отчетливее схватывал контуры предметов. Послышался вроде бы шорох шагов. Да, кто-то идет! Унте, обливаясь потом, стал ждать. Ничего подозрительного. Но почему же он не может отделаться от мысли, что там, за деревьями, стоит Робертас Марма. Он вот-вот выйдет — белое привидение, скелет с пустыми глазницами — и протянет костлявую руку смерти. Бежать! Но Унте усмирил свой страх и упорно продолжал стоять, как бы прикипев к земле, хотя пот с него струился рекой. И вправду осел! Ведь эти шаги померещились ему точно так же, как и грязная стежка следов через заснеженное поле. Глупо думать, что тот, кто однажды умер, может встать из могилы. А Робертас Марма почти три месяца в сырой земле: последний раз Унте видел его в тот августовский день, когда с Юргитой возвращался из Вильнюса.