Йонас Авижюс - Дягимай

От выпитого в ресторане коньяка по телу разливалась теплынь. Выпил Унте немного, но все-таки дошел до того предела, за которым начиналось безостановочное опустошение бутылок. Начиная с Нового года он всякий раз укрощал в себе просыпающегося зверя, хотя это и требовало от него нечеловеческих усилий, а в тот день как предчувствовал: не выдержит, сдастся. Да он и не пытался удержаться — слишком много на него навалилось всякого. Чего стоил только обед с Юргитой и Малдейкисом! Чувствовал себя как чурбан неотесанный, у них все за столом красиво получалось: и еда, и разговоры, и обхождение. А он, пентюх деревенский, хоть и не в лесу вырос, не мог кусок мяса по-человечески разрезать, чтобы рюмку не опрокинуть. Дубина стоеросовая! А уж совсем пришибло Унте то, что Малдейкис влюблен в Юргиту! Безнадежно! А она не только смотреть на него не хочет, но и презирает. Такого-то мужчину! Образованного, учтивого, красавца писаного. Вот это женщина! В сердце у нее есть место только для одного человека — для Даниелюса. Хоть он не ахти какой красавец и не умеет так складно молоть языком, как Малдейкис… Брату подфартило. Счастливый человек…

Когда Унте и Юргита возвращались домой, он все время с нежностью смотрел на нее, радовался, что она стала оживленнее и разговорчивее, чем на пути в Вильнюс, и охотно болтает с ним о Даниелюсе и об обеде в ресторане. В присутствии других Унте всегда стеснялся Юргиты, держался на почтительном расстоянии, но наедине с ней было куда проще. Правда, был в машине и третий человек, Люткус, но Унте смотрел на него как на шофера, и только. Так что всю дорогу они довольно раскованно беседовали, не обращая внимания на усиливавшийся дождь, сопровождавший их от самого Вильнюса. Унте не мог надивиться, что Юргита говорит с ним искреннее и серьезнее, даже уважительнее, чем с Малдейкисом, и прямо-таки балдел от счастья. Его так и подмывало сделать ей что-нибудь приятное, доброе, совершить какой-то стоящий поступок, чтобы хоть как-то возвыситься в ее глазах. Он смотрел в окно машины на блеклые, кое-где наполовину скошенные озимые поля, мокнущие под хлестким дождем, и в душе посмеивался над своими глупыми детскими фантазиями, совершенно не догадываясь о том, что скоро они станут былью: «Может, будет дождливая осень. Как та, что на памяти отца, когда вилами приходилось урожай из воды выуживать. С комбайном и соваться не пробуй, из грязи не выберешься. А я не посмотрю ни на что, сяду за руль, и все. Только бы придумать что-нибудь, чтобы колеса не вязли. Да и в молотильном механизме пора что-то переделать, потому что зерно мягкое, не ровен час, бункер забьет. А от очистки придется совсем отказаться… То-то будет разговоров: Унте Гиринис — рационализатор! Пил, гулял, кутил, а оказывается, у него голова на плечах! Профессор по части комбайнов! Снова, как прошлой осенью, нагрянут телевизионщики, фильмец снимут, покажут всей республике: вот он, этот молодец, который не только хорошо поет, но и умеет сделать то, что ученым инженерам не по зубам. В самом деле, кто этот Малдейкис, если отбросить его умение держаться за столом? Партийный красавчик… Что и говорить, очень бы я тогда возвысился в глазах Юргиты…»

Унте так разошелся в мыслях, что совсем потерял чувство реальности. Будет осень дождливой или нет, он уже строил себе Ноев ковчег. И так ясно видел перед собой каждую деталь своего детища, словно кто-то взял и сунул ему под нос чертежи, осталось только отправиться в колхозные механические мастерские и стать у фрезерного станка. Позже, когда эти усовершенствования действительно понадобились, он сам удивлялся тому, как точно все прикинул — ни убавить, ни прибавить. Его словно на крыльях несло, он страшно волновался, голова кружилась от высоты, оторопь брала, но сердце стремилось еще выше. Юргита что-то сказала. Он ответил, но сам не знал что. «Дремлешь? Ладно, отдыхай, отдыхай, хорошо дремать в дороге», — услышал ее голос и сразу же очнулся. Но только потом сообразил, что машина уже летит по Епушотасскому району. Дождь прекратился, над полями повис зыбкий туман, сквозь окно струился прохладный, пахнущий мокрыми злаками воздух. Захотелось вдруг вылезти из машины и одному пуститься по этому залитому асфальту. Скорее на проселок, где пахнет настоящей землей, где с обеих сторон шелестят посевы, сверкает росная ботва сахарной свеклы, туда, где ты чувствуешь себя своим среди своих. Юргита? Она тоже своя, из сердца ее не выкинешь. Но и бесконечно далека, как звезда на небе, которую ты первый нашел, назвал, а все-таки никогда к ней руками не прикоснешься.

Последние километры казались Унте бесконечными. Как только машина въехала в Епушотас, он хотел попрощаться, но подумал: пусть первая сойдет Юргита — не надо будет объясняться. «Может, поужинаем вместе?» — предложила она, когда Люткус остановился возле их дома. Унте соврал, спешу, мол, как бы на кормежку скотины не опоздать, а сам, как только они отъехали, попросил Люткуса выпустить его у аптеки, неожиданно вспомнив про важное дело, которое надо непременно уладить в Епушотасе. Услужливый Люткус сказал, что подождет его и довезет до Дягимай, но Унте успокоил: не беспокойся, доберусь туда на автобусе.

Так они и расстались: один подался на «Волге» в гараж, другой — в ресторан. У Унте вдруг появился аппетит, пропавший было в Вильнюсе, когда он нарезал неподатливый бифштекс. За столиком сидела пожилая женщина с волосатой бородавкой на носу, но Унте не замечал ее и чувствовал себя хозяином, наворачивал тощий гуляш, запивал его водкой, пока не выдул трехсотграммовый графинчик. А когда управился с гуляшом, пожалел, что не заказал целой бутылки, потому что при разливе всегда крадут, паразиты. Иначе за что купишь себе машину, хрусталь, всякие там дорогие кольца, на какие шиши расфуфыришься и перещеголяешь другого? «А все за наши денежки, из нашего кармана…» Дерут без зазрения совести с кого только могут, комбинируют, любой паршивый торговец нынче норовит с министром сравниться. Не он тебе, покупателю, служит, а ты должен ему земные поклоны отвешивать, пока нужную вещь получишь, и то не по казенной цене, а с доплатой, которую эти негодяи и суют себе в мошну. Эх, дал бы кто-нибудь автомат, и всех их, паразитов, — трах, тарарах!.. Целился бы в торговца, а попал бы все равно в вора. Уууух!

Унте заскрипел зубами, совсем забыв про соседку, смиренно ждавшую официанта. Черт побери, что за графинчики-крохотулечки! Проглотил, как ягоду, даже щеки не порозовели. Надо бы еще граммов сто, чтобы не чувствовать себя псом, которому палку в пасть суют. Но официант о добавке и слышать не хочет: и так принес больше, чем положено одному за ужином.

— Да ты войди в положение, — умолял Унте, не теряя надежды. — Тебе бы кое у кого опыт перенять. Вернулся мой знакомый издалека, рассказывает: хочешь бутерброд, закажи сто граммов. Хочешь второй, закажи еще сто, а коли к тем двум еще и яйцо пожелаешь, всенепременно третьи сто граммов поднесут. Пока человек наестся вдоволь, так его накачают, что он к дверям на карачках… Вот что значит добросовестно выполнять план. А ты саботажник. Накапал мне, здоровому мужику, как микстуры какой. Могу и рассердиться, и пожаловаться…