Йонас Авижюс - Дягимай

Даниелюс поднялся.

Никто его не остановил, не задержал. Багдонас на прощанье холодно протянул руку, за ним последовали другие, только Клигас как ни в чем не бывало сжал его пятерню, ободряя Даниелюса взглядом своих бархатных глаз, а Юочка — Юочкяле — Юочкюкас даже потрепал его по плечу.

«Домой! И никаких гвоздей! Юргита, видно, заждалась», — в который раз за сегодняшний вечер подумал он, и у него потеплело на душе.

С этим теплым чувством и забрался он в машину, устроился рядом с водителем и деланно-бодро скомандовал:

— В Епушотас, Гедрюс! Поохотились. Хватит!.. Ведь и тебе небось надоело слоняться с дружками вокруг бани и ждать, когда начальство кончит свое веселье?

Шофер Гириписа, Гедрюс Люткус, прячет нескладную улыбку в каштановой бороде, она свисает от подбородка до замшевого пиджака, а наверху сливается с рыжими, франтовато закрученными усами, которые как нельзя лучше оттеняют его мужественное моложавое лицо. («Со вкусом к модной рубашке подобран галстук, брюки всегда отменно выглажены, ботинки надраены до блеска, возит с собой обувную щетку. Не шофер, а министр…»)

— Ах ты, молчальник эдакий! — обиженно вздыхает Даниелюс и ловит себя на мысли, примиряющей его с Люткусом: «В душе же ты согласен со мной, Гедрюс… Не отнекивайся. Ведь согласен… Ты же не дурак, понимаешь, что и финская баня в Лаукуве, и все яства на столе, — это все за народные денежки…» — Прости, я сегодня, кажется, немного того… — бормочет Гиринис, спохватившись, что ляпнул лишнее.

— Гм… Вам, товарищ секретарь, лучше знать, — Люткус вежлив, почтителен, голос его звучит чуть ли не ласково.

Гиринис удобнее устраивается на сиденье и больше не тревожит Люткуса своими вопросами. Обмякший, протрезвевший от езды, он безучастно вглядывается в заснеженную ленту дороги, которую фары вырывают из сырого мрака ночи и которая как бы расступается на поворотах — вширь и в глубину, — открывая взгляду заиндевелое дерево или одинокую усадьбу, маячащую на обочине.

От качки, от тряски, от легкого круженья клонит ко сну: кажется, вот-вот уснешь, но тут зарницей вспыхивает мысль: скоро развилка, а от нее до дома рукой подать, рывок — и Дягимай. Свернуть, что ли, с дороги и отца навестить? Отца? Теперь только отца… А ведь совсем еще недавно и мать была жива, хранительница дома, добрый дух его, от одного ее взгляда все светлело вокруг. Погасли ее благословляющие глаза. Только укоризна, тяжкая, неизбывная, и горькое раскаяние остались: ах, Даниелюс, Даниелюс, сын неблагодарный, почему ты так редко в отчий дом наведывался, не приезжал сюда, чтобы одарить истосковавшуюся душу матери хоть крохой радости, ведь сердце ее всю жизнь билось для вас, для детей?

«Фима», — осеняет Даниелюса, и он тяжко вздыхает. Нет, нет, первая жена не оправдание его черствости. Это правда, Фима не любила ездить к его родителям, она деревню вообще не любила, потому что, не зная языка, она скучала там и чувствовала себя чужой. Долгонько приходилось ее уговаривать, чтобы хоть раз в году навестить его родных. Хоть разочек… («Господи! Я одариваю из жалости какими-то крохами утешения тех, кто отдал мне все!») Будь он поупрямей, потверже, нет, будь он подушевней, люби он их больше, нашел бы время для того, чтобы почаще бывать у своих. Пусть один, без Фимы. Даже если бы она засыпала его упреками… Всегда так, размышляет в задумчивости Даниелюс, прислушиваясь к размеренному гулу мотора, пока человек здоров, ему кажется, будто он сто лет проживет. Не навестил весной, навещу осенью. Приеду, когда антоновка поспеет… А осенью мать и рухнула под яблоней… как раз под этой антоновкой… и когда я приехал, то мог только ее застывшие руки поцеловать… А ведь и отцу… неровен час… Хоть он еще и крепок, и бодр, но по возрасту уже гость на этой земле… Какого черта я сегодня таскался с двустволкой по чужим лугам? Лучше бы с отцом по родной усадьбе побродил! Но нет, потянуло совсем в другую сторону. Свернул… и сейчас сверну. От развилки. Потому что время позднее. Потому что устал по-собачьи. Потому что — и это главное — Юргита заждалась. Вот так-то, виноват, отец, как-нибудь в другой раз…

Другого раза, Даниелюс, не будет: и тому, что приходит, и тому, что уходит, суждено в жизни случиться только раз. Жизнь — смерть, первый поцелуй — любовь… Тебе кажется, что ты столько раз поутру встаешь, сколько дней в году… встаешь, умываешься, завтракаешь… Нет, ты встаешь только один раз в жизни. Только один раз умываешься, завтракаешь… Ибо назавтра ты уже другой, не такой, как сегодня. И вещи, и люди, и солнце другие, хотя ты этого не замечаешь. Не замечаешь, что каждый миг в тебе что-то умирает, что-то рождается. Когда ты снова обнимешь отца, отец уже будет другим, не таким, каким ты видел его в прошлый раз или, если бы навестил, увидел сегодня: постаревший, с угасшими чувствами и притупившимся умом… Откладывая на завтра то, что могло быть твоим сегодня, ты навеки теряешь ценность, присущую только мгновению. «Может, ты и права, Юргита. Но к отцу как-нибудь в другой раз… В другой раз, милая. Я знаю: ты заждалась… ты беспокоишься».

До обеда еще так-сяк, но вечером минуты тянутся часами, а часы кажутся просто вечностью. И так всегда по воскресеньям, когда Даниелюса нет дома. Юргита верила: родит, и будет легче. Теперь Лютаурасу три годика, с ним и впрямь веселей, но Даниелюса она ждет с прежней тревогой.

Юргита садится к зеркалу, смотрится. Недурна… Да, пока еще вроде бы недурна. Черные глаза сверкают молодо, лицо гладкое… конечно, если хорошенько всмотреться, можно и морщинку найти. Пройдет лет десять — пятнадцать, и ей как женщине каюк… С помощью косметики можно, пожалуй, и больше протянуть, но чувства… чувства никакой косметикой не подновишь. Когда-нибудь и ко мне придет усталость, и сердце осенним холодком ужалит, и все вокруг предстанет как за пыльным стеклом. Матовая любовь… Матовые чувства, радость, счастье. К чему ни прикоснешься, все будет как бы захватано онемевшими пальцами. Не сбудутся ли тогда слова языкастой злючки: «Сначала все мы любим и счастливы, а наши мужья удивительны…»

«Бог ты мой, что за дурацкая переменчивость? Еще сегодня ночью я шептала Даниелюсу, что счастлива. К чему же эти черные мысли, это недовольство? Зачем я отравляю себе жизнь, отпугиваю радость? Другие благодарны судьбе, если им перепадает какая-нибудь кроха, а у меня есть почти все , и я хочу еще чего-то вдобавок… Подай мне абсолютное счастье, и все!»

Юргита виновато улыбается. Вытирает надушенным носовым платком глаза, другой рукой тянется за помадой. Кажется, черная туча прошла мимо, в просветах сверкнуло солнышко, заголубело небо…

И действительно, не прошло и получаса, как из зеркала на нее смотрела уже другая женщина: хорошенькая, игривая, свеженькая, следы недавней печали придают еще больше обаяния ее лицу. Черные волосы, длинная — из фиолетового бархата — юбка, пышная сиреневая блузка из муслина, туфельки на высоких каблуках… На шее — шикарные бусы (подарок Даниелюса, привез из туристической поездки в Индию).