Йонас Авижюс - Дягимай

Юргита прислушивалась к басовитым шепоткам, и ей казалось, что Даниелюс сделал что-то для каждого из них: потому-то все они верят, что и на этот раз он поможет… Она настороженно следила за тем, как они — кто с надеждой, кто с доверием — смотрят на дверь кабинета, как осторожно или громко — в зависимости от настроения — закрывают ее, выходя. Вот вышла несчастная старуха, вскормившая бездушных детей и ищущая теперь пристанища в доме для престарелых. Даниелюс, видно, проводил ее до самой двери, взяв под руку и защищаясь от слов благодарности. Взволнованная до глубины души, не изведавшая в жизни ласки, она что-то бессвязно и жарко шептала — наверно, о счастливых родителях, воспитавших такого сына, как «господин секретарь».

Даниелюс был настолько возмущен тем, как обошлись со старухой, что даже не заметил Юргиты, сидевшей напротив двери.

Позже, когда Юргита вошла в кабинет и они разговорились, Даниелюс признался, что нет ничего хуже, чем очутиться в таком положении, когда ты чувствуешь себя бессильным помочь человеку.

— Из того, что я слышала в приемной, нельзя заключить, что вы попадаете в такое положение часто, — искренне усомнилась Юргита.

Даниелюс снисходительно улыбнулся:

— Приятно, когда газетчик так лестно думает о секретаре райкома.

— Вы кажетесь таким всесильным… вас все так любят и уважают. Если когда-нибудь вздумаете отсюда уехать, люди будут проливать слезы…

Гиринис растерялся и неловко улыбнулся. Он никак не мог взять в толк: говорит она это всерьез или в шутку, скорее всего, в шутку.

— Два дня назад ко мне один подвыпивший колхозник приходил — милиция его заграбастала за гонку сивухи… Ну, чем я мог ему помочь? Просто сказал: примите кару как должное, зарабатывайте на хлеб честно, не отравляйте людей. Он слушал, слушал и напоследок так глянул на меня, что я подумал, нет ли у него в кармане финки… Этот уж точно не будет слезы проливать, когда я уеду отсюда.

— Не будет и не надо, — заступилась за Даниелюса Юргита, косясь на его сильные руки, обхватившие подлокотники кресла. — Слезы таких типов никому чести не делают.

Даниелюс ответил не сразу, помолчал, как бы взвешивая какую-то важную мысль, опасаясь, видно, показаться смешным.

— Несчастные люди, — наконец произнес он. — Наказываем их, читаем им мораль… Ах, уж эта сила инерции, будь она неладна, каждое торжество отмечать звоном бокала. Уже нет почти ни одного воскресенья, которое не объявили бы чьим-то профессиональным праздником. Льется водочка рекой, потому что лимонадом или квасом гостя не попотчуешь — непривычно, нерадушно, хотя, честно признаться, такая идея все чаще приходит мне в голову.

— Идея хорошая, — согласилась Юргита. — Но я почти уверена, что она обречена на провал.

Лицо Даниелюса расплылось в улыбке.

— Возможно. Есть у нас такой колхоз, где во время коллективных посиделок на столе только безалкогольные напитки: всякие там соки, молочное шампанское. Но большинство уходит с этих посиделок пьяными. А все потому, что чуть ли не каждый приходит туда с бутылкой водки в кармане… Ставят под стол и угощают друг друга, пока не напиваются до положения риз. Но председатель упрямо держится своего и верит, что постепенно безградусное производство, налаженное его женщинами, возьмет верх. Это похоже на войну Дон Кихота с ветряными мельницами. Но я всей душой поддерживаю его. Лучше что-нибудь делать, чем сидеть сложа руки и взирать на зло.

Юргита не стала возражать. Она только бросила, что донкихотство — это прекрасное качество и что такие люди украшают мир.

— Миром надо править, — сказал Даниелюс. — Пусть украшают его женщины. Предложи мне судьба корону деспота или шутовской колпак, я, не сомневаясь, выбрал бы колпак. Об этом даже стишок написал.

— Почитайте!

— Да ну!.. Все это несерьезно… И потом боюсь, как бы репутации не повредило… как ни крути, а я секретарь райкома, — пытался превратить все в шутку Даниелюс, но Юргита настояла на своем, и он прочитал свои стихи.

Оба смачно рассмеялись.

— Вы и впрямь поэт, — сказала она, вытирая надушенным носовым платком глаза.

— И не простой, а универсальный, — подшучивал над собой Даниелюс. — Сатира и лирика с романтическим уклоном. Мои вирши, наверно, напоминают куплет одного начинающего барда:

Юргиту просто душил смех.

И Даниелюс, зардевшись от удовольствия, улыбался, как озорной мальчишка, выкинувший лихое коленце. Он поворачивал кресло то в одну сторону, то в другую, словно играя, затем резко встал и решительно зашагал по кабинету, горячо доказывая, что каждому человеку свойственны возвышенные чувства, но их частенько убивает быт. Юргита не сводила с него глаз, удивляясь тому, что такой сдержанный человек, как он, вдруг заговорил о поэзии, заговорил страстно, почти исповедально, и думала: «Вот она, вторая сторона медали. На миг оторвался человек от того, что он назвал бытом, и счастлив… Но вправду ли счастлив?»

Даниелюс вдруг застыл и спросил:

— О чем вы сейчас думаете?

— Счастливы ли вы? — Юргита поднялась, пунцовая от неловкости.

Даниелюс развел руками, словно желая обнять ее, но тотчас же спохватился.

— А в вашей жизни никаких перемен? — осведомился он, глядя на Юргиту в упор.

Юргита кивнула.

Даниелюс крякнул.

— Когда-то я, кажется, вам говорила про одного своего друга. Вот… теперь все в прошлом…

— Видно, он не стоил вас!

— Не будем.

— Ладно, не будем, — Даниелюс взял ее руку и почтительно поцеловал. — Вы спросили, счастлив ли я? Порой для настоящего счастья достаточно одного слова, — пробормотал он. — Давно его жду.

— Прощайте, — прошептала Юргита, напуганная его откровенностью. — Будьте счастливы!

— И вы будьте!.. Вспоминайте изредка, помните: на свете есть такой Даниелюс Гиринис, для которого каждая встреча с вами большая радость.

— Спасибо…

Она вышла из кабинета, озадаченная признанием Даниелюса, хотя давно чувствовала, что он неравнодушен к ней. Гиринис нравился ей как человек, но Юргита ни разу не подумала о нем как о мужчине. С ним было интересно общаться, беседовать, внимательность его ласкала самолюбие, тем паче что за его внимательностью стояло что-то еще, чего она и не отвергала, и не поощряла.

Если до этого Юргита относилась к Даниелюсу с уважением, то после встречи с ним в ее отношении наступил какой-то перелом, уважение уступило место другому чувству — какой-то восторженности. Юргита восторгалась его умом, его искренностью, его прямотой и откровенностью, простотой и другими качествами, свойственными, как ей казалось, только незаурядным и сильным натурам. Чуткая, не лишенная художественных наклонностей, Юргита от души поддерживала поэтические опыты Даниелюса, хотя сам он относился к ним с нескрываемой иронией, убежденный, что поэт из него липовый, — недаром он никогда никому не показывал того, что пишет. Гиринис отличался от других ответработников, и это отличие тоже привлекало Юргиту, не щадившую ни банальность, ни трафареты. Даже то, что она причисляла к его слабостям — чрезмерную доверчивость, склонность к идеализации, самоуничижение, — не раздражало, а делало добрей и отзывчивей. В один прекрасный день она поняла, что любит его, и если до сих пор боялась в этом себе признаться, то только потому, что болезненно не доверяла своим чувствам и не желала еще раз испытать горечь разочарования.