Йонас Авижюс - Дягимай

Даниелюс.Ты что думаешь — все те, чьи имена высечены на мраморе или граните, были такими, какими мы знаем их сегодня? Кое-кому, как и Жгутасу-Жентулису, можно предъявить счет, особенно если заглянуть за кулисы… Но мир и история простили им ошибки, может, даже преступления за то добро, которое они сделали для человечества.

Юргита.Нет, мир и история ничего никому не прощают. Если бы прощали, не рушились бы памятники, которые легкомысленный человек воздвигает живым.

Три недели подряд то слякоть, то дождь, но вот уж который день солнышко жалует своим теплом землю, сушит в ложбинах последние лужи; дренажным трубам, забитым грязью, ни капельки не достанется. Небосвод ясен и чист, словно надраен, только там и сям сиротливо бродят по небу тучки, повисшие как белый дымок над раскинутыми до самого горизонта лесами, опоясывающими темно-синими лентами просторные равнины. Деревня лежит по обе стороны большака, по которому без устали, днем и ночью, снуют машины, поднимая тучи пыли (иногда наперегонки с двуколкой протарахтит трактор). Островерхие крыши как бы запутались в ветвях деревьев, со всех сторон их подпирают белеющие колоннады садов, где уже зеленеют островки нестойкой, еще робкой, травы, а под частоколом, на добрый вершок от земли, поднимается хмель, озираясь вокруг в поисках привычной жерди.

Во дворах — куры и босоногие детишки.

Из хлева вместе с застойным зимним запахом навоза доносится мычанье.

Телок, только что отлученный от вымени, вырывается во двор и очертя голову бросается к овину, распугивая сердитую стайку гусей, шипящих ему вдогонку.

Йонас Гиринис опускается на траву подле смородинового куста. Сюда не доходит смрад выхлопных газов и пыль не долетает. Старик блаженно улыбается, впалой грудью глубоко вдыхает запах оживающей земли, настоянный на робкой зелени.

— Весна… — шепчет посиневшими губами старый Гиринис, прильнув щекой к прохладному смородиновому кусту, усыпанному лопающимися почками. — Скоро и листочки распустятся, и цветок проглянет… Воистину чудо господне!

— Эй, тестенек, чего там молишься? — доносится хриплый голос со стороны большака.

Пранюс Стирта, кто же еще. Остановился возле двора. Ехал мимо с сеном и остановился: чертовски сухо во рту после вчерашнего, может, у тестя хоть капелька пива найдется.

— Пора, папаша, огороды пахать, — умасливает он Гириниса, развалившись на телеге и похлопывая себя кнутовищем по резиновым сапогам. — Унте намедни говорил: лошади нужны… Так вот — выгружу эту подстилку возле свинарников и айда назад. Так как — нужен помощник или нет?

— А сам-то ты свой огород вспахал? — Старый Гиринис холоден как лед.

— Успеется… Я не из тех, кто первым кусок в рот сует.

— Кусок, может, и не суешь, а вот насчет глоточка — тут тебя никто не обгонит.

Пранюс Стирта хмурится, разочарованно мотает головой. Собрался было скатиться с телеги вниз, но в последний момент раздумал: нечего, мол, торопиться, лицо тестя ничего хорошего не сулит.

— Худо, — вздыхает Стирта, ероша пышные черные усищи, всегда небрежно закрученные. — Человек подыхает от жажды, и ни одна душа не догадается ему хоть каплю поднести… Как же так, дорогой папаша, можно, да еще с родней? Ну хоть капельку, губы смочить…

— Ну почему только губы? Ежели желаешь, я тебе целый кувшин кленового сока зачерпну… Он у меня на овсе настоян, — без всякой жалости отрезает Гиринис, злорадно уставясь на одутловатое лицо зятя.

— У тебя, папаша, в груди не сердце, а камень могильный.

Стирта желчно скалится, подергивает вожжи, подстегивает лошадей и под тарахтенье колес сорвавшейся с места телеги заводит похабную песенку — благодарность черствому тестю за радушие:

— Лоботряс несчастный, — шепчет старый Гиринис, провожая взглядом удаляющуюся телегу. — Надо же, чтоб Бируте так не повезло!..

И больше не мил старику ни этот зеленый цвет осмелевшей весны, густой щеточкой пробивающийся на нагретых солнцем взлобках, ни эти набухающие на яблоневых ветках почки, которые вот-вот лопнут и где-то к середине мая раскроются во всей своей красе и оденут всю деревню в розовато-белый наряд. Йонас Гиринис покидает сад, неуклюже волоча отяжелевшие вдруг ноги. Скорей за сарай, к поленнице!.. Расколет какое-нибудь полено или чурку, вдохнет смолистый запах опилок и успокоится. Запах опилок всегда умиротворяет. Но вдруг откуда-то до него докатывается тревожная волна взрыва, и старик еще больше скисает. За первым взрывом воздух сотрясает другой… Еще, еще… Не такие, правда, чтобы в избах стекла дрожали, но уши закладывает, и, когда все стихнет, у старого Гириниса все равно от них в голове гудит.

Йонас Гиринис с минуту сидит на колоде, молитвенно сложив на животе жилистые руки, наклонив голову: неужто еще раз вдарит? Но со стороны Гедвайняй, откуда накатились и этот грохот, и эта будоражащая душу волна, доносятся только редкие и нестройные удары, словно кто-то невидимой рукой молотом бьет по наковальне.

Уже неделя, как будоражат душу: каждый второй день по нескольку взрывов, и вот эти невидимые глухие удары молота о наковальню. Когда подходишь поближе к Гедвайняй, слышны и другие звуки: гудят, грохочут трактора, грузовики идут один за другим, оглушая адским шумом, какие-то железные чучела мелькают то тут, то там, задирая вверх, к самому небу, свои головы — ни дать ни взять привидения. Глотку щиплет этакий удушливый смрад, он, кажется, клубится из недр земли, которые проделал самый прожорливый червяк на свете — человек. Кто знает, что делается за высоким трехметровым забором, огородившим площадь чуть ли не в десять гектаров, за забором, оплетенным колючей проволокой. Бог ты мой, какие там яровые росли! Сахарная свекла… Или лен… Посеешь, бывало, и вырастет, поднимется стеной, получишь сам-десять в награду за пролитый пот. А теперь? А теперь на этом месте построят фабрику. Спору нет, и фабрики нужны, как же без фабрик, но что же они там выпускать будут? И потом — почему именно здесь, под самым боком? Неужто в городах места мало, и фабричные станки должны гудеть там, где испокон веков люди хлеб добывали?

Так думал старый Гиринис и в тот день, когда со стороны Гедвайняй до деревни докатились отголоски первых взрывов, положившие конец разговорам и пересудам о том, что строительство фабрики решено-де временно заморозить, потому что власти еще раз хорошенько пересмотрели проект, оказавшийся явно устаревшим.