Йонас Авижюс - Дягимай

И Бутгинас медленно, порой до шепота понижая голос, рассказывает все, что прошлой весной услышал от Стропуса.

— И это все? — удивляется Унте. — Стропус оклеветал Руту от злости к тебе, а ты взял да поверил.

— Нет, нет! — качает головой Бутгинас. — В том-то и дело, что это чистейшая правда. Весь год она мне душу жгла. Думал, переборю себя, забуду, и все пойдет по-прежнему. Куда там! Недавно поцапался я с Рутой и все ей выложил. А она, представь себе, даже не стала защищаться. Подумаешь, что тут, мол, особенного, несколько плохих коров заменили коровами получше. Улучшили, мол, рацион кормления и вообще создали, как говорится, более благоприятные условия… К тому же вместо нее, Руты, Стропус мог другую доярку выбрать и вознести ее на вершину славы… Я любил ее, Унте! Да, очень любил. Но если бы знал об этой сделке со Стропусом, я бы вряд ли на ней женился. Я знаю, Рута и тогда больше других заслуживала того, чтобы ее выдвинули, у нее были самые лучшие показатели. Но есть на ее звездочке и ржавчина. Думаешь, эту ржавчину только я один вижу? Стропус людям рот заткнул, но, думаешь, те, которые в курсе дела, не перешептываются, не шушукаются?

— Чего былое вспоминать, чего, спрашивается, шушукаться? — старается утешить друга Унте, хотя сам не верит своим словам. — Твоя Рута все равно была лучшей дояркой, не зря ее отметили. А что до этой ржавчины, как ты говоришь, так и к ногам святого прах пристает.

— Ну и пусть пристает, но зачем же скрывать его? От самого близкого человека! — Бутгинас съеживается, как от удара. — Они со Стропусом все знали, а я оказался в дураках. Десять лет хранила она тайну, как змею за пазухой! Вот и скажи мне — мог бы ты верить такой женщине?

— Во всем Стропус виноват. Из кожи вон лез, только бы обогнать всех по показателям и соответственно по количеству орденов, позвякивающих на груди…

— Ах, уж эта спесь проклятая. Только бы взлететь повыше, только бы перещеголять опереньем другого. Неважно, какой ценой, но купить билет в ложу, где сидят избранные, чтобы все тебя видели. И моя Рута такой билет купила… А я, недотепа, думал, что главное в жизни человека — это честно вкалывать и жить по совести. — Голос Бутгинаса обрывается. — Какой-то я не от мира сего, Унте, в ногу попасть не могу с такими, как Стропус… А они прут. Иногда даже через трупы шагают. И смеются тогда, когда у меня слезы на глаза навертываются.

Унте беспомощно шмыгает носом. Что-то сказать бы надо. Обязательно. Но все слова гроша ломаного не стоят! Гиринис молча подходит к Бутгинасу и, обняв, по-мужски несколько раз сжимает его плечо. Потом направляется к двери.

Оба долго молчат. Слышно, как на улице грохочут машины.

— Я всегда с тобой, Ляонас, — говорит Унте, не оборачиваясь.

— Я знаю…

Бутгинас горько улыбается в спину Унте. Отходит от подоконника, садится за письменный стол. И он уже не просто Ляонас, а серьезный человек, предсельсовета…

— Звонили из Вильнюса. С телевидения. Тебя просят приехать и что-нибудь спеть, — говорит Бутгинас, подперев одной рукой отяжелевшую голову, а другой раскладывая какие-то бумаги. — Ишь как тебя твои старинные песни прославили, даже до столицы слух дошел.

Унте ошеломлен. Возвращается, придвигает кресло, садится напротив Бутгинаса. Нет, это какое-то недоразумение или розыгрыш.

— Дело серьезное, — принимается убеждать его Бутгинас. — Звонил ответственный товарищ. Поначалу просил Стропуса, но не нашел, а заместитель Стропуса без согласования с ним наотрез отказался что-либо решать.

— Что решать?

— Командировать тебя в Вильнюс или не командировать.

— Меня?! Посылать или не посылать? — сердится Унте. — И еще кто: контора Стропуса!

— Так поезжай, ничего никому не сказав, — пытается найти золотую середину Бутгинас. — Командировку тебе оплатит телестудия.

— Совсем у тебя котелок не варит, Ляонас! Разве я насчет оплаты? Стропус сядет у телевизора и будет выхваляться: видали, какой кадр я вырастил, наша самодеятельность — ого! Любитель пускать пыль в глаза! Два года болтает о строительстве Дома культуры, а сам палец о палец не ударил.

— И все же здорово, если ты по телевизору выступишь… — не унимается Бутгинас. — Всей деревне честь. А уж о твоих родичах и говорить нечего. Отца порадовал бы, сестер… Только круглый дурак может отказаться от такого предложения.

— А я отказываюсь. Пусть буду круглым дураком, но я отказываюсь. — Унте решительно встает с кресла. — Если этим телевизионщикам Антанас Гиринис так дорог, пусть сюда приезжают со всеми своими причиндалами. Спою от души, себя не пожалею. Запишут, а потом народу покажут. Разве они со Стропусом в прошлом году не так поступили, когда он им кучу глупостей про наш колхоз наговорил? Чем же я, скажи, хуже его? Нет, не помчусь я к ним, задрав хвост, и не подумаю.

— Как знаешь, — раздраженно бросает Бутгинас. — Твои, как говорится, свиньи, твои, как говорится, бобы. А я-то думал, что ты не упустишь случая со своим братом Повиласом в столице повидаться…

— Такая жара, а я, видишь ли, буду в городе потом исходить. Да и вообще, уж так ли давно я там был. Прошлой осенью, сразу же после Октябрьских:

Унте весело смеется, вспомнив что-то, и семенит к двери, громко повторяя куплет той же самой песни:

С этой песней Унте прошлой осенью и уехал в Вильнюс к брату Повиласу. Трезвый, как только что родившееся дитя, выдувший за обедом всего пару кружек пива: и то потому, что цепелины были пересолены. Но настроение у него было прекрасное. Унте сам диву давался и не мог взять в толк, откуда эта веселость. Он и к автобусной станции спешил, задорно напевая назло деревенским сплетницам, уже шушукавшимся между собой: «Слышите, Гиринисов Унте на улице глотку дерет. Снова набрался».

Уехал он вечерним поездом, чтобы к утру быть в Вильнюсе и в тот же день, закончив все дела, вернуться назад. Удобнее всего было бы позвонить брату тут же, вылезши из вагона, сесть в троллейбус или взять такси. Но Унте подумал, что не стоит в такое время будить людей. Если бы это был не Повилас, а Даниелюс — другое дело. Конечно, и с Даниелюсом по-свински нельзя, он человек уважаемый. Голова района, руководитель. Все заседает. Крутится, вертится, а работы никакой. Весь прок только в том, что иногда, когда пожалует на побывку, отцу поможет сено скосить… А Повилас, тот твердо на ногах стоит. Твердо. И взлетел высоко. Поставь девять лестниц одну на другую и то вряд ли доберешься. Ученый! И не какой-нибудь — за границей свои работы печатает. Да, Повилас памятник себе уже поставил, не то что Жгутас-Жентулис. Ну как не гордиться таким братом… Худо только, что дорогу в родную деревню подзабыл. Один только раз в году в Дягимай появляется. Дела у него, конечно. Работа, всякие там симпозиумы, поездки. Его понять можно: будешь тратить время на знакомых, на родню, в такую высь не взмоешь. Так и отдалился он от своих; какой-то чужой, словно тайной окутан, и еще более недосягаем, чем прежде. Будто стоит на самой верхотуре, ухватившись за облака, а ты — мелкая букашка — внизу барахтаешься…