Йонас Авижюс - Дягимай

Унте понял: чем дольше он будет стоять перед ней, нахально улыбаясь и сверля ее презрительным взглядом, тем скорее эта омещанившаяся крестьянка не выдержит и закатит истерику.

— Зря пыжишься, Юзе, — сказал он, собираясь уйти. — Посидели бы вместе в ресторане, я бы тебя обедом угостил…

— Ну и привязался! Полоумный! — снова по-русски прошипела Гайлюте, замахнувшись на него корзинкой.

Унте юркнул в проулок, громко хохоча, хотя на самом деле не очень-то ему было весело. Гиринис презирал таких людей, как Юзе Гайлюте, не упускал случая, чтобы поиздеваться над ними, но, как человек добросердечный, испытывал к ним, попавшим в беду, жалость. «Глупая курица на городском асфальте, — размышлял он, таща чемоданчик с коробками и совсем забыв о своем желании набить его лимонами. — Приехала в Вильнюс учиться, а вместо того подцепила себе муженька. Тот пожил с ней, пока была молода, несколько годочков, высосал все денежки и — пошла вон! Будь она поумней, вернулась бы в деревню и сахарную свеклу выращивала бы. Но разве образумишь такую искательницу красивой жизни!»

У Унте от таких мыслей даже аппетит пропал (с ним всегда так, когда расстроится), потому, видно, и обед решил отложить, а оставшееся время послоняться по улицам. Доехал до Старого города, по которому три года назад долго кружил с братом Повиласом, и еще раз облазил каменный лабиринт узких улочек, куда городской шум почти не проникал. Потом снова вспомнил Юргиту — только не сразу, сперва мелькнул перед глазами ее пейзаж, написанный акварелью (Унте видел его у Даниелюса), и, не отдавая себе отчета в своем поступке, отправился в Художественный музей, а оттуда — во Дворец выставок. Ходил, осматривал увешанные картинами стены, нередко ловя себя на мысли, что порой рамы куда красивее, чем сами полотна, и все подыскивал место, подходящее для акварели Юргиты, и, найдя его, отходил от стены подальше и, прищурившись, любовался воображаемым произведением. Когда он покидал храм искусств, у него в животе кишки от голода марш играли, было самое время отправляться к брату Повиласу, что он и сделал, съев перед этим двойной обед в близлежащем заведении под названием «Приют ремесленников».

Невестка Унте, известный в республике архитектор, была в командировке, и Повилас Гиринис, вернувшись из института, хозяйничал на кухне един (детей у них не было), Обычно Повилас обедал на работе в столовой закрытого типа, но сегодня он так углубился в гипотезу одного выдающегося американского астрофизика (у него против нее были самые серьезные возражения), что забыл обо всем на свете. Мог он, конечно, заехать в ресторан (хотя в такие заведения хаживал только в случае крайней необходимости, как и к портному, фотографу или в парикмахерскую), но прими он такое решение, потратил бы не меньше часа. А бессовестно транжирить время казалось Повиласу Гиринису непростительным легкомыслием, чуть ли не преступлением, ибо если сложить воедино все минуты, потраченные на различные бытовые мелочи, то у самого большого скептика волосы бы дыбом встали: эва, сколько лет погублено! Если мерить космическими мерками, жизнь человека — только вспышка молнии, почти неуловимая для глаза истории, микроскопическая доля мгновения, которая осталась бы на веки вечные незафиксированной и покрытой мраком неизвестности, не используй мы все эти мгновения до конца.

Повилас Гиринис боготворил вечность, благоговел перед бессмертными именами, вписанными в ее книги, и лелеял мечту — оставить свой след в истории астрофизики, но деятельностью его двигало не честолюбие, а желание честного работяги сделать что-нибудь полезное для человечества: дело в том, что он искренне верил, что путь человека к познанию (а отсюда — к прогрессу) есть одновременно и путь к счастью. Он бывал счастлив, подсчитав, что приготовление котлет, купленных в кулинарном магазине, сэкономит ему по меньшей мере полчаса и на такие же полчаса продлит время его активной жизни, много лет тому назад посвященной его кумиру — науке.

Приход Унте зачеркнул эти сэкономленные полчаса. Ученый Повилас Гиринис, безнадежно запутавшийся в созвездиях, расстояние до которых исчислялось миллиардами световых лет, тотчас же вернулся на свою планету, превратившись в сентиментального, истосковавшегося по отчему дому ребенка. Глаза у него увлажнились, губы задрожали, когда, открыв дверь, он протянул руки к брату. «Как же так? Нежданно-негаданно…» И больше Повилас Гиринис не произнес ни слова. Он стоял, тяжело дыша, прижав к себе Унте, от которого веяло удушливым теплом деревенского жилья, и тепло это захлестывало душу.

— Как хорошо, как хорошо… — частил Повилас прищурившись. — Сбрасывай овчину. Садись. Рассказывай, что нового у вас там, в Дягимай.

— Живем…

— Отец как, Юстина с Бируте?

— Все по-старому…

— По-старому, говоришь? — Повилас снова прищурился и покачал головой. — И я себе так представляю. Все как было: и наша усадьба, и изба, и родители, и сестры… Ты меня, брат, в детство вернул!

— Что поделаешь: сам домой не приезжаешь. Так считай, что дом к тебе приехал.

— Да, давненько я у вас не был. Надо бы хоть раз в год, но… — Повилас нескладно махнул рукой, как бы винясь и оправдываясь, хоть и знал, что Унте не поймет его. — Слишком мало времени отмерено человеку. Хоть бы календарный год был подлиннее, ну, скажем, тысяча дней…

— Хватит и столько, сколько бог положил, как отец наш говорит. Зачем эти тысячи? — несмело возразил Унте; он стеснялся брата, пришибленный его величием.

— Должно хватить, — уступил Повилас. — Нам отмерено несколько вершков веревки, это, конечно, меньше, чем надо, но научимся же использовать их так, чтобы взобраться на свою вершину. В конечном счете не все решает время: порой человек, умеющий собрать в кулак все запасы своей духовной энергии, может за день сделать больше, чем другой за десятилетия. Это единственный способ продлить свой век. Да, как здоровье отца?

— В последнее время на сердце жалуется… Переживания, годы…

— Постараюсь, обязательно постараюсь приехать, — засуетился Повилас.

— Ты хоть на юбилей выберись. Ежели, конечно, дотянет… — В словах Унте послышалась укоризна. — Мать мы без тебя в последний путь проводили…

Повилас мог оправдаться тем, что был в то время за границей, но промолчал. Видно, прямота брата задела его, а может, еще более оттенила его, Повиласа, бесконечное одиночество. Он знал: о чем бы они дальше ни говорили, все равно их слова не западут в душу.

— Входи, — сказал Повилас, распахнув дверь в гостиную. — Ты, наверное, не обедал? Жаль, хозяйка в отъезде, а я, увы, не ахти какой повар.

— Спасибо, я сыт. Наелся до отвала. Вот если бы чего-нибудь попить…