Илья Бражнин - Прыжок

— Чорт побери, вот так штука, ведь мне ж в губпрофсовете на собрание к половине восьмого, болезненно неприятно ударило в грудь, и острым, ненавидящим взором оглядел чистые стены, скатерть, гиацинты…

Но выскочило разом всё из головы, когда в непроходимые дебри густой его шевелюры забрались две белые ручки и стали раскачивать голову из стороны в сторону. Потом скользнули ручки вниз по шее, и коварный голосок пропел у самого уха:

— Но ведь уже все равно поздно!

— Да нет, еще можно успеть, у нас ведь с запозданием всегда.

Белые ручки нежно оглаживали упругий затылок.

— А, может-быть, можно не пойти? А? Сегодня ведь мой день. Может-быть, это не так важно?

— Важно, Юлка, брось, не дразни.

Скинула нехотя руки с плеч.

— Ну, уж ладно, милый. Если нужно, иди. Мне было бы неприятно, если бы я чувствовала, что мешаю тебе работать.

Джега стоял столбом посреди комнаты и ухмылялся. Пошел за портфелем в соседнюю комнату и вернувшись — остановился на пороге все с той же усмешкой. Не мог разобрать, чего ему больше хочется — уйти или остаться. В ту же минуту, стоя на пороге, подумал, что не надо об этом думать, что решится это само собой, без его участия, и пошел через комнату к выходу. Едва дошел он однако до середины комнаты, как портфель сам выскочил у него из рук. Собрание в губпрофсовете состоялось на этот раз без участия Джеги.

Далеко за городской чертой, прямо в болото, осел желтыми замшелыми стенами равнодушно-угрюмый исправдомский корпус. Вокруг высокой облупившейся стены деревянные шаткие мостки на легких сваях. Пустынная топкая закраина утыкана кривыми низкорослыми елочками, можжевельником да вереском. Светлыми озерками распластался зеленый мох. Ветер треплет хмурую поросль и торопится через топи к югу, где ели стоят прямей, выше, раскидистей, где можно пошуметь в густом ельнике, покидаться тугими, еще зелеными, шишками.

Пустынно и тихо в низине. Только на кирпичном островке за желтой стеной глухое скрытое томление. Оно сочится сквозь стены и передастся всякому, кто подходит к этому месту из города по тряской чавкающей тропке. Обычно тропка пустынна и оживает лишь в четверг и в воскресенье. В эти дни по ней один за другим тянутся из города вереницы людей.

С тропинки каждый приходящий по шатким дощечкам всходит на высокие мостки, бегущие лентой вокруг стен, и садится на край, свешивая ноги. Новички, являющиеся сюда с независимыми побуждениями и чистыми задами, расхаживают сперва по мосткам. Они не хотят сразу потерять принесенный из города лоск. Сидящие смотрят на них косо и насмешливо зовут их «столбушами». По мере того как тянется томительное ожидание, столбуш становится меньше. Мышцы слабнут от расхаживания взад и вперед, нервы тупеют, а вместе с ними притупляется гордость. Глаза гаснут, губы устало отвисают, и в конце концов чистый зад, сдавая позиции, опускается на грязные доски мостков. Здесь редко встретишь острое горе, еще реже — горделивое возмущение: чаще всего блудливая боязнь или тупая привычная усталость. Много старых морщинистых лиц и много лакированных туфелек, загримированных старыми галошами.

Здесь в этой веренице людей, сидящих на мостках вокруг желтой стены, каждое воскресенье проводила два тоскливых часа Юлочка. Она приносила Григорию передачу. Первый раз это было тяжело и жгуче стыдно. Робко и торопливо прошла она по топкой тропинке и взошла на мостик. Прошла два раза взад и вперед, но доски под ее ногами дрожали и трясли сидящих. Те оглядывались и ворчали. Юлочка остановилась. Едкий, колючий стыд жег грудь, корзина налилась свинцом, ноги подкашивались. Глаза оборачивающихся к ней людей жгли ее как раскаленные железные прутья. Ей хотелось убежать обратно в город или туда, в зеленую даль… Перебросить корзинку Григорию прямо через стену и убежать? Почему этого нельзя сделать, почему, чтобы отдать корзинку, нужно пройти сквозь этот позорный строй?

Долго стояла она, не решаясь сесть, и сдалась только тогда, когда почувствовала, что голова кружится к горлу подступает тошнота.

— Давно бы так, — услышала она около себя сочувственный голос.

Оглянувшись, Юлочка увидела рядом с собой худенькую женщину. Из-под косынки ее свисали пряди выкрашенных, но полинявших волос, а под вырисованными бровями бегали лукавые глазки.

— Вы, должно быть, первый раз? — пропела крашеная.

— Да, — вырвалось вздохом у Юлочки, — первый раз.

Хотела сказать еще что-то и осеклась, отвернулась.

— Ничего, привыкнете. Кто у вас там? Муж?

— Брат.

— А-а! Ну, это лучше. Без мужа, знаете, трудней нам. А по какому делу он взят? Верно, растрата? — Крашенная сверкнула юркими глазками.

— Ах, нет! Он ничего не сделал. Но его обвиняют в убийстве. Это страшная ошибка.

Крашеная осторожно отодвинулась.

— Д-да!.. — процедила она. — Возможно, но, в общем, ошибаются здесь редко.

Юлочка была испугана и оскорблена. Она боялась продолжать разговор, и позже, если ее расспрашивали случайные соседи, отвечала туманно и уклончиво. Врожденная гордость помогала Юлочке легко сносить арест Григория. Она чувствовала Григория как частицу себя. Григорий не мог убить, что бы ни говорили власти, окружающие, наконец, что ни говорили бы самые факты. Что факты в сравнении с фамильным упрямством!?

Никогда не думала Юлочка о Григории и его деле иначе как с возмущенной гордостью. Она терпеливо ждала дня суда, и жизнь ее не была отравлена, омрачена арестом Григория.

Самым неприятным во всем деле была для Юлочки необходимость воскресных передач, покупка, укладывание этих специфических тюремных яств, путешествие к старым облупившимся стенам, долгое сидение на грязных мостках, грубая хватка смотрителя у ворот и подозрительное разворачивание содержимого корзинки. Все это было унизительно и стыдно. Чистая и брезгливая, Юлочка, сумевшая пронести уютную опрятность свою сквозь всю неприглядность и грязный заворот голодных лет, теперь мучилась брезгливым и мелким стыдом еженедельных передач Григорию.

Самому Григорию эти передачи были не нужны. К корзине он обычно не притрагивался и передавал ее в общественное пользование всей камеры. Он один из всего населения исправдома не выделял дней передач из других дней недели. Для Григория все дни были одинаково серыми.

Они начинались, когда светлел в вышине квадрат решетчатого окна, и кончались, когда за решеткой опускался синий осенний занавес ночи.

Впрочем, Григорий редко видел окно, смотрел он больше себе под ноги, шагая молчаливой тенью по камере. Дойдет до одной стены, повернет, идет обратно — и так без конца. В камере его прозвали маятником.

— Пошел качать наш маятник, — говорил, просыпаясь, смешливый домушник Селезнев, и если, проснувшись, не видел Григория, кричал: