Илья Бражнин - Прыжок

— А ну, шатия, никак у маятника завод весь вышел, заведи-тко его на полный ход.

Его заводили тычками и подталкиванием, и он молча начинал чертить нескончаемые петли от стены к стене. Тугие, цепкие мысли мучительным клубком свивались под хмурым лбом и гнали Григория все вперед и вперед, не оставляя ни на минуту. Глухой кашель рвал грудь, глаза поблескивали недобрым, беспокойным блеском. Никто из знавших чистенького Гришу Светлова не мог бы его узнать в этой иссохшей, надломленной серой фигуре.

Но Мотька его узнал. Встреча их была молчаливой и короткой. Место встречи — узкий тюремный дворик для прогулок. Мотька метнул карими лукавыми глазами навстречу Гришке и поспешно отвел взгляд в сторону. Гришка не видел его, он не видел никого, он смотрел себе под ноги и шел машинально за другими.

Через день Мотька очутился уже подле самого Гришки.

— Здорово, сокол. Что невесел, голову повесил? В какой камере помещаешься?

Гришка остановился на мгновение и, не отвечая, пошел прочь. Мотька посмотрел ему вслед немигающими хищными глазами и больше с ним не заговаривал. Спустя несколько дней Мотька очутился в камере Гришки. Какие неведомые пути привели его сюда — неизвестно, но, придя, он сразу почувствовал себя хозяином и, переругиваясь с еще незнакомыми соседями, расположился над гришкиной койкой.

В камере Мотьку сразу же признали и де-юре и де-факто. Всех он умел ублажить, на всех огрызаться, прибауток и росказней знал целые вороха, и, когда всем хотелось курить смертельно, а ни у кого не было ни одной папиросы, эта папироска всегда находилась у Мотьки.

С Гришкой он заговорил только на четвертый день. Поймал в углу, схватив за болтающийся рукав, впился жадными глазами в мутные, поблекшие взоры Гришки.

— Что, ваше благородие, смутны? Али девчонку жалко?

Надрывный вопль повис в камере, и Мотька волок уже помертвевшего Гришку на койку.

— Ах, нервы у барича разыгрались, упаси бог. Нет ли у кого детской присыпки?

С этой минуты зажегся Гришка болью безысходной, сильней и острей. На Мотьку смотрел он с ужасом, шарахался от него в сторону. А тот лисой подъезжает, хвостом пушистым помахивает, дымком из ноздрей горячих пыхает, маслом из лукавых глаз брызжет. Подойдет, ласковый и страшный, и шепнет на ухо в сторонке от других:

— Парничок, парничок! Сперва пришил, а потом пользовал девочку-то или наоборот?

Мотька стал его бичом, его мучителем. Гришка бледнел и оседал, теряя сознание. Он перестал ходить и все лежал теперь на койке, свернувшись дрожащим клубком и спрятав голову под одеяло. Но Мотька не оставлял его и тут. Он садился на край койки и, закатывая глаза под лоб, сочувственно похлопывал лежащего по плечу.

— Жаль парнишку, рыхлая душа. Потрудился с девочкой; та, видно, крик подняла, он и укокал ее. Уж эти бабы, чтоб им сгореть. Сами заведут волынку, а потом гомозят, только нашего брата портят. Не грусти, друг-ситный, перемелется — мука будет. Еще погладим баб по ляжкам.

Дрожал Гришка под цепкой мотькиной рукой мелкой дрожью, и пот лился градом по худым щекам. Только ночью приходил он в себя и, откинув одеяло, смотрел смотрел сквозь решетчатое окно на поблескивающие в далекой тьме звезды. Были они мучительно недосягаемы, и, прикладывая руку к сердцу, чувствовал Григорий — бьются оно медленно и неохотно. Неужели никогда больше не увидеть ему звездного шатра во всю ширь, во всю темь, дальнюю и теплую? Тосковал ночами сильно и болезненно и засыпал только под утро.

Но однажды глухой ночью увидел Гришка над собой два блестящих глаза.

— Аль не спитца, ваше благородие?

Было что-то в лице Мотьки, от чего отшатнулся Гришка в ужасе. Он натянул на себя одеяло и спросил с тоскливой дрожью в голосе:

— Что тебе нужно?

Лицо Мотьки исказила злая улыбка.

— А вот чевой-то и мне не спитца. Хочу я малость поговорить с вашим благородием об одном дельце.

Мотька быстрым движением спустил ноги и спрыгнул на тришкину койку. Гришка шарахнулся в сторону, но уперся в стену и, дрожа всем телом, смотрел в склоненное над ним мотькино лицо. Он знал, что должно произойти что-то страшное, что это страшное он предчувствовал с той самой минуты, как увидел Мотьку в тюрьме. Теперь оно приближалось, оно смотрело на него из налитых ненавистью мотькиных глаз, из перекошенного в страшной улыбке рта. Вот задвигался этот рот, и тихий, вздрагивающий шопот наполнил его уши. Мотька заговорил. Что он говорил в эту ночь, сидя скорчившись на гришкиной койке, никто, кроме самого Гришки, не знал, но и тот рассказать об этом не смог бы, так как на-утро в беспамятстве его стащили в исправдомский лазарет.

У него открылась белая горячка. Гришка рвался с постели и вопил дико и отрывисто, по-волчьи. Так продолжалось четыре дня. Потом затих. Пролежал сутки бед движения. Смерть отошла от постели. Жизнь со смутным, нерадостным вздохом вернулась и начала нехотя наполнять остатки гришкиного тела обычными желаниями и потребностями. До этого единственным желанием вздыбившегося судорогой тела его было не сгореть в охватившем его огне. Но это прошло, и снова явились более мелкие желания двигаться, есть, дышать, глядеть, существовать… даже ничего не делать, только существовать.

Почему он так упорно сопротивлялся смерти? Почему в самые отчаянные минуты, когда все в нем пылало и хрипело, выло и кувыркалось, он, бившийся в адских корчах, выплеснувший все за край сознания, не забывал одного, цепляясь из последних сил за одну единственную мысль.

«Только бы не умереть! Нельзя умереть! Нельзя умереть»! Он кричал это в лицо подходившим санитарам, он повторял это в бреду. Подергиваясь, подпрыгивая, трясясь в лихорадке, с помутившимися глазами и горячечным румянцем, он выкрикивал без конца:

«Нельзя умереть…»

И он не умер. Он не мог умереть, не решив той загадки, над которой бился он последние месяцы и которая не могла, не должна была остаться нерешенной. Задача эта была: убил он или не убил?

Началось с той минуты, когда его взяли в постели люди, пришедшие с его окровавленной шапкой. А может быть это началось еще раньше, с той минуты, как он проснулся тогда утром и, лежа в постели, старался вспомнить, что он делал за время, прошедшее между тем, как он вышел из трактира, и тем, как проснулся утром у себя в постели.

Эта дыра заполнилась страшной картиной, когда ему в глаза бросились кровавые пятна на его шапке, заполнились трупом, ее трупом. Это было все, это был конец. Гришка покончил с собой. Он потерял себя. Он медленно умирал. И это не было слишком тяжело. Он и чувствовал, как медленно угасала в нем жизнь, как застилалось смертельным туманным пологом тупевшее сознание, как холодно и безразлично ворочалось сердце, повинующееся еще скучным законам биения, но постепенно затихающее в своем горячем беге.