Юрий Пензин - К Колыме приговоренные

И сообщила, что врач разрешил ей не воздерживаться в еде.

— Я уже не дистрофик, — весело сказала она.

Постепенно они разговорились. Беликова рассказала о том, что мать её умерла, когда ей не было ещё и десяти лет, жили они вдвоём с отцом, по военным гарнизонам, как цыгане, искочевали всю страну. Как и за что арестовали отца, не сказала. Аксёнов много о себе не говорил, только сказал, что семья его погибла во время бомбёжки.

— Выходит, и вы одиноки, — грустно заметила Беликова.

— Разве и вы одиноки? — не понял Аксёнов.

— Я думаю, отец мой расстрелян, — ответила Беликова.

Забыв, что он выдаёт не подлежащие среди заключённых распространению сведения, Аксёнов сказал:

— Ваш отец жив.

— Как жив?! — вскричала Беликова и схватила Аксёнова за руку.

Убедившись, что это правда, она уткнулась лицом в стенку коридора и стала плакать. «Папа, папа, милый папа!» — повторяла она сквозь слёзы.

После больницы Беликову определили на лёгкую работу — учётчицей отгружаемого с завода кирпича. Вскоре она выглядела уже лучше, чем до больницы: на лице появился румянец, глаза обрели живой блеск, а вздёрнутая на голове белая косынка с двумя хвостиками сзади придавала ей задорный вид. «А ведь она красивая», — глядя на неё, думал Аксёнов, а когда, уже в своём бараке, долго не мог уснуть, спрашивал себя: «Уж не влюбился ли?» Во время одной из встреч он сказал ей:

— Аня, я часто о вас думаю.

Так как обращение по имени никак не вписывалось в грубую лагерную жизнь, оказалось оно для Ани, да, наверное, и для самого Аксёнова, неожиданным. В ответ, о чём-то немного подумав, Аня рассмеялась и сказала:

— А я вас сегодня во сне видела.

Кто знает — как начинаются близкие отношения между мужчиной и женщиной, но у Ани с Аксёновым они начались с этого. Теперь они стали встречаться чаще, нередко под надуманным предлогом, Аксёнов вызывал её в свой кабинет. Так как у Ани был большой срок заключения, о будущем они не думали, жили только настоящим. И как все, кто покалечен судьбой, они и этим были счастливы.

Известно, что чужое счастье многим колет глаза, и поэтому, чтобы его сохранить, надо с ним прятаться. К сожалению, в жизни такое встречается редко. В ней, наоборот, чтобы забыться в горе и зализать свои раны, прячутся от людей несчастные, а счастье — оно у каждого на лице, и его ни от кого не скроешь. Не скрыли его от окружающих и Аня с Аксёновым. Его вызвали на партбюро и вынесли строгий выговор, а Аню за связь с опером, — так заключённые называли всех охранников, — в бараке стали звать оперной подстилкой. Для Аксёнова не прошло это незамеченным и за пределами лагеря. Однажды в его комнату ввалилась пьяная компания офицеров, среди которой выделялся похожий на цыгана лейтенант Дергачёв. Выпив, он стал хвалиться своими любовными похождениями в лагере, не стесняясь в выражениях, обнажал их грязные стороны, а в заключение сказал, что эти лагерные шлюхи за кусок хлеба готовы на всё. Аксёнов слушал его с чувством глубокого отвращения, ему казалось, что таких, как Дергачёв, надо гнать из охраны в три шеи. Когда все стали расходиться, Дергачёв подошел к нему, с пьяной ухмылкой похлопал его по плечу, и сказал:

— А твоя шлюха и мне бы сгодилась.

Этого Аксёнов не вынес. Размахнувшись, он ударил Дергачёва по лицу. Не ожидая этого, Дергачёв растерялся, а когда пришёл в себя и понял, за что получил по лицу, зло сказал:

— Ну, Аксёнов, я тебе это припомню!

Неизвестно, чем бы закончилась история любви Ани и Аксёнова, если бы администрации лагеря Д-302 после пересмотра Аниного дела наверху, не было предписано перевести её на Серпантинку, в лагерь, известный на Колыме тем, что живым из него почти никто не выходил. Узнав об этом, Аксёнов решил бежать с Аней из лагеря. Вечером он почистил пистолет, зарядил запасные к нему обоймы, собрал в вещмешок всё, что было из продуктов, на всякий случай положил в него гражданскую одежду, а утром после развода вывел Аню за ворота лагеря и сел с ней на первую попавшуюся на трассе машину. Он знал: пока в лагере не поднимут тревоги и по указанию сверху не начнутся поиски, подозрения на трассе они ни у кого не вызовут: Аня — зэчка, которую везут куда надо, а он — её сопровождающий опер. Машина шла на Хандыгу, вёл её весёлый паренёк с похожим на детский расписной горшок круглым лицом.

— Ни фига себе! — рассмеялся он, увидев рядом с собой Аню. — Ты почему такая?

— Какая? — не поняла Аня.

— Красивая! — ответил, всё ещё смеясь, шофёр. — Еврейка, наверное?

— Почему еврейка? — не понял его и Аксёнов.

— А евреи все красивые, — ответил шофёр и, словно всё ещё не веря, что рядом с ним садит такая красавица, посмотрел на неё ещё раз и добавил: — Ну, ты даёшь!

Аню это развеселило.

— Да и ты ничего! — пошутила она.

— А это само собой, — согласился шофёр.

В постоянном с утра нервном напряжении, расслабился и Аксёнов. Он стал смотреть не только на дорогу, где можно нарваться и на случайную проверку документов, но и на всё то, что открывалось из кабины машины. А за ней весело играло на небе солнце, таёжные дали утопали в туманной дымке, справа, на поросшей ягелем сопке, паслись якутские олени, а когда пошли на Чёрный прижим, на дорогу выбежал заяц. Увидев машину, он высоко подпрыгнул и скрылся в придорожных кустах. «Всё будет хорошо», — думал Аксёнов. Увидев же, как на дороге подпрыгнул заяц, ему показалось, что и этого зайца, и это голубое небо, и весёлое на нём солнце он уже где-то видел. И память неожиданно вернула его к войне.

Не поладивший с командиром молодой лейтенант Аксёнов был направлен в штаб полка для перевода в другое подразделение. Ознакомившись с рапортом на него, в штабе решили, что лейтенант заслуживает наказания, а учитывая, что он ещё и с характером, направили его командиром штрафного взвода. Уже на следующее утро взвод бросили на подавление дота, который, выходило, никому — ни артиллерии, ни танкам — не взять. Аксёнов уже перед боем понял, что выйти из него живым он едва ли сможет. Если штрафников убивала только вражеская пуля, то к нему она могла прилететь и с их стороны. Вот тогда-то, вспомнил Аксёнов, перед тем, как идти в бой, над ним стояло такое же, как сейчас, голубое небо, так же весело играло на нём солнце, а когда пошли на дот, в болоте из-под ног его выпрыгнул заяц, и так же высоко подпрыгнув, бросился в ближайший кустарник. Аксёнов из этого боя вышел живым. «А ты, парень, в рубашке родился», — удивился этому командир батальона.

Вспомнив это, Аксёнов решил, что и сейчас ему повезёт, и побег их с Аней обязательно будет удачным. Зная, что интенсивные поиски беглецов с постами и проверкой документов на трассах продолжаются месяц, а потом они переносятся на авиапорты и пароходные пристани, он решил, что этот месяц они с Аней отсидятся в тайге. Когда машина прошла прижим и поднялась на вершину перевала, Аксёнов сказал шофёру: