Юрий Пензин - К Колыме приговоренные

— А с Марией-то Ивановной мы уж и из дому — то крупы, то ещё чего им носили, — переходила Кривоножка к детдомовцам. — А как умерла она, да зарплату не стали давать — где уж тут! — и снова плакала, и снова жаловалась: — Ой, плохо, Никита, ой, как плохо!

Никите хотелось обнять Кривоножку, сказать ей что-нибудь ласковое, но он стеснялся это сделать, потому что в учительской были посторонние. Уже расставаясь с Никитой, Кривоножка вспомнила:

— А ведь Зубарь здесь, в городе! В мастерской по ремонту обуви работает. Как-то приходил.

«Зайду к нему», — решил Никита и, выйдя из детдома, пошёл искать мастерскую.

— Пришёл! Ну-ну! — встретил его Зубарь. — А я думал, обойдёшь и здрасьте не скажешь.

На нём был брезентовый фартук, руки — все в смоле от дратвы, на голове большая, непричёсанная куча седых волос.

— Пойдём в кафе, — предложил он, — там и поговорим.

В кафе они заказали водки и овощной салат на закуску.

— Из колонии-то я, как стукнуло под паспорт, сразу в лагерь попал, — рассказывал о себе Зубарь. — А там порядки свои. Как узнали, что сухорукий, чуть что, сразу в рыло! Терпел, терпел, да одного на перо и посадил. Ну, понятно, ещё намотали. А там пошло: и в суках сопли на кулак мотал, и в паханах ходил. Всё было!

— А как сейчас? — спросил Никита.

Зубарь словно испугался этого вопроса.

— Сплюнь, — тихо сказал он. — Так хорошо, что боюсь — не потерять бы чего. Валька, баба моя, — лучше не надо, а сын, …эх, Никитка, сын у меня — вылитый я, а от неё — одно название.

— Какое название? — не понял Никита.

— А Валькой его назвали. Валька Зубарев! Понял? — смеялся Зубарь, и было видно, что сын для него то главное, за которым счастливые люди ничего не видят и не слышат.

— А всё Валька! — говорил Зубарь уже о жене. — Говорит: завяжешь, сына рожу. А родила, не поверишь, плакал.

Лицо у Зубаря, которое Никите в мастерской показалось грубым и по-бычьи тяжёлым, теперь горело румянцем. Когда выпили по второй, он заметно опьянел.

— Ничего-о! Мы ещё родим! — кричал он уже на всё кафе.

Услышав его, плюгавенького вида паренёк с соседнего столика по-заячьи осклабился и громко спросил:

— И как это мы смогем? А? Дядя!

— Это ты мне?! — поднялся из-за стола Зубарь. — Мне?! А ну выйдем, падла!

Никите с большим трудом удалось предотвратить драку, а Зубарь, когда они вышли из кафе, всё ещё кричал:

— Да я этого падлу!

Его трясло, глаза зло горели, а лицо снова обрело бычье выражение. «Вот так и новые сроки получают, — подумал Никита. — Ведь ударь он плюгавенького, побежит этот подлец в милицию, а там — понятно: «Зубарь?! Рецидивист?! Ну, так одна тебе и дорога».

Дома дядя Валя, расстроенный, сидел за столом, а тётя Лена лежала в постели.

— Ноги, — кивнул он в её сторону, — полиартрит, будь он неладный.

Услышав, что пришёл Никита, тётя Лена, поднявшись с постели, стала объяснять, что и где приготовлено на ужин.

— Да лежи ты, лежи, — сказал ей дядя Валя и стал собирать на стол.

Когда дядя Валя узнал, что Никита ходил в тюрьму, он вздохнул и сказал:

— Памятник матери поставил. Как-нибудь сходим.

Дней через пять Никита встретил Зубаря, и они договорились сходить на кладбище к могилам Скувылдиной и Лолы. Узнав от него, что похоронены они рядом, а на могилах нет оградок и деревянные надгробия погнили, Никита через дядю Валю заказал в экспедиции одну для них большую оградку и два сварных памятника. Ставить их увязался за ними дядя Егор. Похоже, и правда, с головой у него было не ладно, но Никиту он узнал.

— Ишшо бы забыть! — сказал он. — Вдвоях Тётку ловили.

Ставили оградку и памятники Никита с Зубарем, а дядя Егор им только мешал.

— Знаменье мне такое вышло, — говорил он, сидя у разложенного недалеко костра, — андел из земли вышел, скоро помряши, сказал. — Вздохнув и уставившись бессмысленным взглядом в небо, продолжал: — А хоша бы и так! Бояться онной — враз скопытисся. Эй, сынки! — закричал он Никите с Зубарем, — а игде она, энта, как её?

— Дурака валяет, — заметил Зубарь, — водки захотел.

Выпив водки, дядя Егор стал пугать их Туркестаном. Оказывается, в нём, как он говорил, всех порубят турецкими ятаганами, но сначала люди будут есть человечину, потому что другого у них ничего не будет. А потом уже тех, кто останется, будет заедать вошь и большая, с лошадь, саранча. Когда же все погибнут, появятся новые люди о семи пальцах на руках и ногах, и с железными, как у рыцарей, головами.

— Туды им и дорога! — кричал дядя Егор, видимо, имея в виду тех, кто погиб от вшей и саранчи. — Сами себя, паскуды, закопамши!

Вскоре, притулившись к чужому памятнику, дядя Егор уснул, а Никита с Зубарем, поставив оградку и памятники на могилы Скувылдиной и Лолы, сели их помянуть. Кругом было тихо, внизу, за кладбищем, в косых лучах заходящего солнца ярким светом играли верхушки уже пожелтевших тополей, выше, в малиновых всполохах краснотала и густой зелени стланика поднимались в небо сопки, пахло хвоёй и разлагавшимся опадом. Всё говорило о том, что природа в увядании своём полна здоровых сил и светлой надежды на своё будущее. «Боже мой, — думал Никита, — ведь всё создано для жизни: радуйся, бери, что надо! Так почему же так всё плохо, отчего ни у кого ничего не ладится?»

Зима Никите показалась такой длинной, что иногда хотелось плюнуть на всё и бежать с этой Колымы, куда глаза глядят. В экспедиции, где он устроился геологом, словно всё в эту зиму вымерло: остановился транспорт, мехцех стал похож на груду брошенного металла, не стучал по утрам кузнечный молот, не надрывалась пилорама, люди, спрятавшись в конторе, не работали, а высиживали за столами своё время. Нужны ли они кому, будут ли давать им зарплату — никто не знал. «Как жить-то будем?» — спрашивали они друг у друга, и если кто-то отвечал: «А как получится», или «Спроси что-нибудь полегче», это никого не удивляло. Все свыклись с безысходностью и тупым равнодушием ко всему, что происходит. В начале зимы ещё ругали правительство, а сейчас перестали и это делать. «Толку-то!» — думали все.

Когда пришла весна и река очистилась ото льда, Никита уговорил Зубаря сплавиться с ним по Индигирке до Оймякона. Ещё на практике в одном из её скалистых обрывов он обнаружил кварцевую жилу с богатым рудным золотом. «Проверю её, — думал он, — может, в ней промышленное содержание». «А что, давай!» — согласился с ним Зубарь, и они стали готовиться к сплаву. Привели в порядок резиновую лодку, насушили сухарей, запаслись патронами к ружьям и с наступлением солнечных дней вышли на сплав. Индигирка, всё ещё не освободившаяся от талых вод, гудела на перекатах, бросалась волной на плёсах, у прижимов крутила водовороты. Похоже, Зубарю всё это нравилось. «Где наша не пропадала!» — кричал он Никите и ловко правил лодкой.