Юрий Пензин - К Колыме приговоренные

— Мария Ивановна отпустит, — ответил Никита и рассказал, что с её помощью в арифметике теперь он знает всё.

— Так уж и всё? — рассмеялся дядя Валя, а Никита, чтобы он поверил, стал рассказывать ему и про десятичное счисление, и про дроби, правда, второпях у него получилось, что дроби придумали древние люди, а десятичное счисление пошло от яблок.

Через два дня Никита уже сидел в вертолёте. Под ним тонула похожая на красивую открытку земля, сбоку играло яркое солнце, рядом сидел дядя Валя, он был весел, и Никите с ним было так хорошо, что казалось, лучшего в жизни ничего не бывает.

Прошло двенадцать лет. Никита окончил Московский геологоразведочный институт, и его направили в экспедицию, начальником которой был дядя Валя. Встречала его в аэропорту тётя Лена, дядя Валя, сказала она, в командировке. Она сильно постарела, казалось, осела в росте, лицо обрело выражение, какое бывает у людей, отживших своё и умиротворённых тем, что имеют. Когда шли к автобусу, Никита заметил, что идёт она с такой предупредительной осторожностью, словно боится оступиться. Дома, за столом, она плакала и всё повторяла:

— Ах, Никитушка, как я тебе рада!

Оттого, что тётя Лена никак не могла остановить слёзы, Никите стало казаться, что у них с дядей Валей что-то случилось.

— Да не смотри ты на меня так, — успокаивала его тётя Лена, — это я от радости!

Вечером приехал дядя Валя. Он почти не изменился, но был уже без бороды и с большими залысинами.

— Ну, здравствуй! — встретил он Никиту и крепко пожал руку.

По его рукопожатию, от которого у Никиты чуть не хрустнула рука, было видно, что он по-прежнему здоров, а когда разделся до пояса, чтобы ополоснуться, и стало видно, как на спине забегали желваки, Никита подумал: «Да на нём хоть воду вози!» А дядя Валя уже сидел за столом и командовал:

— А ну, мать, неси нашу!

«Нашей» оказалась настойка, от которой у Никиты перехватило горло.

— Ничего! — смеялся дядя Валя. — Это сначала, потом привыкнешь!

Без бороды дядя Валя уже не был похож на того красивого татарина, каким его помнил Никита, теперь его лицо округлилось, а губы стали толще.

— Не жалко? — спросил Никита про бороду.

— Когда снимают голову, по бороде не плачут, — ответил дядя Валя и рассказал такое, во что Никита не сразу поверил.

Экспедиция, оказывается, уже дышит на ладан, разваливается техника, бегут люди, а вверху никому до этого нет дела.

— Они там что, — возмущался дядя Валя, — совсем уже?

Никита понимал, что речь идёт о московских реформаторах, взявшихся за переустройство России.

— Лошадь, и ту, чтобы пахала, кормят! — уже кричал дядя Валя. — А тут зарплату по году не дают!

Тётя Лена пыталась дядю Валю успокоить, но это его ещё больше взрывало.

— Реформы надо делать не сверху, а снизу! — снова кричал он и, кажется, ничего перед собой не видел, а когда Никита что-то хотел ему сказать, он набросился и на него: — Вы там, в Москве!..

— Да я-то при чём, дядя Валя? — смеясь, заметил Никита.

— И ты у меня смотри! — пригрозил ему дядя Валя. — Экспедицию мою не тронь! Обойдёмся и без ваших реформ!

— Вот так всегда, — жаловалась на него вечером тётя Лена. — Как о работе, так в крик. И сердце уже… и скорую вот вызывали, а ему всё — экспедиция.

На следующий день Никита пошёл в тюрьму к матери. Пока он учился, она, с небольшими перерывами, оттуда не выходила. У ворот тюрьмы, как и тогда, с дядей Стёпой, стоял часовой в тяжёлых сапогах и сером бушлате. И от него пахло табаком и казармой. Никите даже показалось, что он сейчас подойдёт к нему и, как тот, из детства, скажет: «Вот мамка зрадуется!» Нет, этот часовой наставил на него винтовку и строго спросил:

— Ты чаго сюда прийшол?

Никита чуть не рассмеялся: и этот говорил с белорусским акцентом. Часовой стал звонить начальству — можно ли пропустить Никиту.

— Усё, усё, — пыхтел он в трубку, — я ему и говору…

Пропустили Никиту, когда он в дежурной оформил пропуск. Встретил его капитан с аккуратными усиками и с весёлым, похожим на чугунок лицом.

— Та-ак! Так! Так! — затакал он, узнав, зачем пришёл Никита. — Маслова, говоришь? Ну, что ж, Маслова, так Маслова. Посмотрим.

И покопавшись в похожей на амбарную книге, весело сообщил:

— Умерла твоя Маслова.

Так как Никита ожидал этого, его больше расстроил капитан, сообщившей о матери, как о курице, которую подстрелили ради потехи.

— А вы всем детям так сообщаете о смерти родителей? — зло спросил Никита.

Капитан вздёрнул на него усики и удивился:

— Так ты, простите, вы её сын? А я думал, …впрочем, неважно, что я думал, — опустил он голову. — Она-то говорила, что у неё никого нет.

Уже прощаясь с Никитой, капитан жаловался:

— А как не умереть! Жрать нечего. Хоть портянками их корми! Хуже, чем в концлагере!

«И сюда реформы докатились», — подумал Никита.

После тюрьмы Никита пошёл в детдом. Первой, кого он встретил, была Кривоножка. Худая и раньше, теперь она высохла так, что стала похожа на селёдку, у которой внутри всё вынули, но не стали есть, потому что она уже протухла. И действительно, от неё шёл такой неприятный, с кислым привкусом запах, что у Никиты защипало в носу. Чуть позже он вспомнил, что в детдоме все так пахнут, и от него когда-то так же пахло.

А Кривоножка уже плакала, но было видно, что подойти к Никите и обнять его стеснялась.

— Плохо живём, Никита, ой, как плохо! — жаловалась она, сопровождая его по детдому.

А детдом Никите показался не похожим на тот, что он помнил. Коридоры стали уже, а потолки выше, окна темнее, а чулан, в котором сидел двое суток, он не узнал. Был он настолько тесен, что Никита не мог понять: где тут могла лежать та мёртвая тётка, у которой, когда Казимир с мужиками выносил в коридор, на носилках были колотушками разбросаны в стороны жёлтые ноги. В палатах детдомовцы смотрели на Никиту кто с испугом, а кто с тупым безразличием. По их худобе и пепельного цвета лицам было видно: они голодны и мало видят света. У Никиты при виде их щемило сердце, а в горле застревал сухой комок, освободившись от которого, он, наверное бы, заплакал.

— Плохо, ой, как плохо! — жаловалась рядом Кривоножка и, видимо, чтобы хоть как-то скрыть всю эту убогость, то поправляла на неубранных кроватях постели, то смахивала бегающих по столу тараканов. «И сюда докатилось!» — подумал Никита и спросил:

— А почему они не в лагере?

— Какой лагерь! — замахала руками Кривоножка. — Уже давно его никто не видит!

В учительской, за чашкой чая, она рассказала о тех, кого он знал. Казимир Иванович и Мария Ивановна, оказывается, уже умерли, а сторож, дядя Егор, всё ещё жив, но, похоже, совсем свихнулся. Придёт в детдом и только детей пугает: кричит, что надо всех в Туркестан.