Самуил Гордон - Избранное

Отпущенных ему нескольких минут хватило, чтобы скрыть в себе малейшие признаки того, что его вдруг привело сюда в такой ранний час, когда Рита, открывая дверь, испуганно спросила, что случилось, и чтобы пройти по узкому длинному коридорчику ее однокомнатной квартиры медленными, размеренными шагами. Но лишь только эти несколько минут истекли и Уриэль, войдя в комнату, опустился в кресло, даже не заметив, что сел на Ритину одежду, как Рита почти перестала его узнавать. Перед ней сейчас сидел другой человек, не тот, кого она только что сюда впустила. Этот был намного старше и намного ниже. В том, как он сидел, откинув голову на высокую спинку кресла, было что-то и старческое, и детское. Даже большие ясные глаза его, по которым она тосковала все эти годы, мягкие, ясные глаза, всегда излучавшие какую-то особую доброту, что и выделяло его из всех ее прежних знакомых, теперь светились совсем по-иному. Но не то, как он сидел скорчившись в кресле, не набежавшие вдруг на бледное вытянувшееся лицо морщины, не синие пересохшие губы испугали ее — огонь в его глазах, разгоравшийся с каждой секундой, подобно мерцающей свечке перед тем, как погаснуть, испугал Риту.

Его взгляд уже несколько раз останавливался на ней, но он словно не замечал ее. То был взгляд человека, полностью ушедшего в себя и видящего перед собой то, что доныне было от него скрыто.

— Дорогой… Что с тобой? — Рита расстегнула воротник его рубашки. — Что случилось? Что у тебя болит? Сердце? У меня где-то должен быть нитроглицерин.

Уриэль выпрямился. Вместе с этим резким движением, еще больше изменившим его, изменился и взгляд его глаз. Рита увидела в них тог же детски влюбленный, испуганный взгляд, каким он смотрел на нее, застав однажды в постели, незадолго до его ухода с геологической экспедицией в тундру. В его взгляде было сейчас нечто, заставившее ее забыть, что тогда они расстались навсегда, и, словно боясь, что, как и тогда, вновь может ускользнуть эта минута, Рита взяла в руки его голову и, прижавшись своей раскрасневшейся щекой к его щеке, счастливая, шептала:

— Я забыла, что тебе ничего сказать нельзя: чуть что — начинаешь выдумывать… — Она прижала его голову к своей упругой теплой груди, чтобы он услышал, как сильно бьется ее сердце, пока что еще не имевшее дела ни с валидолом, ни с нитроглицерином. — У меня недавно гостила родственница. У нее больное сердце. Она привезла с собой из дома целую аптеку, там должен быть и анальгин. Дать тебе?

Его лицо снова вытянулось, покрылось морщинами, большие ясные глаза, секунду назад глядевшие на нее по-детски влюбленно, кажется, снова перестали видеть ее. Он уже вновь был погружен в себя, видел в себе то, что прежде было от него скрыто. Рита осторожно опустила его голову на спинку кресла и, низко склонившись над ним, спросила:

— Почему ты молчишь? Что произошло? Где у тебя болит? Ну что ты молчишь?

С полусомкнутыми губами Уриэль проговорил:

— Бок, — и показал рукой где-то ближе к бедрам, — вздохнуть не дает…

— Я вызову «скорую помощь», — бросилась Рита к телефону. — Почему ты сразу мне не позвонил? Ах да, забыла, ведь в новой квартире еще нет телефона. Но ты же мог попросить кого-нибудь из соседей по площадке, чтобы мне дали знать. — Она уже успела пару раз крутнуть диск, когда Уриэль остановил ее:

— Подожди минутку. Не для того я сейчас пришел к тебе… Присядь… Ты слышишь меня?

— Да, дорогой.

— Сядь ближе… Мне трудно говорить.

Рита еще ниже склонилась к нему. Из глубокого выреза короткого халатика, который она второпях, идя открывать дверь, накинула на себя и не успела застегнуть, виднелась молодая грудь. Рита застенчиво отвернулась и застегнула халатик на все пуговицы. Когда она, смущенная, обернулась к нему, то увидела у него в руках письмо.

Чуть приоткрыв глаза, вновь пылавшие пламенем угасающей свечи, Уриэль, словно ему вдруг стало не хватать слов и надо было их припоминать, медленно произнес:

— Обещай мне, что передашь письмо… Не перешлешь, а передашь лично в руки. Тот, кому я пишу, живет очень далеко отсюда. Тебя это не остановит? К нему надо ехать больше трех суток. Он живет в тундре, за Полярным кругом. Обещаешь мне? Сам я уже не успею. У меня…

— Кто тебе это сказал? — перебила его Рита, не дав договорить страшного слова. — С чего ты взял? Врач тебе такого сказать не мог. Ты сам себе внушил… Как можно выдумать такое про самого себя? Не узнаю тебя, Уриэль.

Вот увидишь…

— Мы уже не дети, Рита. Зачем уговаривать меня? Если б я не понимал, что со мной, я к тебе сейчас не пришел бы.

— Но с чего ты взял? — почти выкрикнула Рита.

Все же в ее голосе уже не было той уверенности, что раньше, и она невольно стала искать в его бледном, изможденном лице что-либо похожее на замеченное ею в лице одного родственника, кого она время от времени навещала в онкологической больнице. Даже в том, как она повторила: «Ты сам себе внушаешь, вот увидишь», — уже не слышалось той уверенности, с какой она убеждала его минутой раньше. Уриэль почувствовал это еще прежде, чем она отвела от него глаза, наполнившиеся слезами. Себя ему не надо успокаивать. А ее он нашел бы, чем успокоить: все же он дожил до своего пятидесятилетия. По сравнению со многими его сверстниками ему, конечно, посчастливилось. Но Уриэлю была чужда и противна фальшь, для какой некоторые нашли оправдание, назвав ее ложью во спасение. И со всей решительностью, с какой он уже сегодня сказал себе, он ответил теперь и ей:

— Спрашиваешь, с чего я взял? Только при этой болезни бывают такие нечеловеческие боли, не проходящие целыми часами. Знаешь, что мне как-то сказала одна знакомая? А ведь женщины то ли по-другому устроены, то ли просто крепче нас, но они переносят боль легче, чем мы, мужчины. Так вот, она сказала: «Если бы я узнала, что с кем-то из моих близких, упаси боже, случилось то же, что со мной, я посоветовала бы ему не дожидаться, пока начнутся боли, — а их ни с чем нельзя сравнить, даже с самыми трудными родами, — лучше самому от них вовремя избавиться, раз еще неизвестно, как вылечить эту болезнь. Я не понимаю, — сказала она, — почему для этого заболевания врачи делают исключение, скрывают его от больного. Зачем? Если бы они не скрывали от меня, я давно бы уже избавилась от невыносимых, сверхчеловеческих страданий».

Уриэль до крови закусил губу, чтобы не испустить крик, рвавшийся из него, пока он, превозмогая боль, пытался сесть в кресле повыше, и продолжил:

— Как видишь, я ее не послушался. Не знаю, слабость это или сила. Наверно, никто не знает, что в такие моменты берет верх в человеке, потому что человек тогда становится совсем другим. Мне однажды довелось испытать такое на себе, когда я, тяжело раненный, чуть не попал в плен. И если я тогда остался в живых, то не потому, что испугался смерти. Не знаю, откуда это во мне, но смерти я не боюсь. Вот сегодня ночью она постучалась ко мне и, может, уже сегодня уведет меня с собой, а я не боюсь. Боюсь я совсем другого. — Он наклонился к ней, словно доверяя тайну: — Я боюсь остаться должником. А перед тем, кому ты передашь письмо, я в огромном долгу. Это не первое мое письмо к нему. Но ни на одно из них он не ответил. Может быть, он тебе не поверит, что это последнее письмо, которое я ему пишу. Захвати с собой газету с траурным сообщением. Где-нибудь оно да появится, кто-то вспомянет меня добрым словом. Письмо прочитай. Не сейчас! Когда меня уже не будет. Не надо плакать. Смотри, как спокойно я обо всем говорю. Конечно, в пятьдесят лет человек еще не старик, но уже и не молодой. Мало кто из моего поколения дожил до этого возраста. Каждое начало имеет свой конец…