Самуил Гордон - Избранное

Никто, кроме Риты, не знал, куда вдруг уехал Урий Гаврилович Аншин. В институте, поскольку он заранее договорился с деканатом, чтобы его лекции перенесли дней на десять позже, вообще никого не интересовало, куда и зачем он поехал. Дома у него это тоже, вероятно, никого не взволновало. Там привыкли к его внезапным отъездам, и не на десять дней, как теперь, а на целых два года. Но взять и уехать перед самым днем рождения, зная, что Мера еще в прошлом году, на его юбилее, сговорилась с гостями, чтобы каждый год, семнадцатого ноября, все они собирались без каких-либо особых приглашений, напомнив при этом гостям, что истинные друзья в такой день не ждут приглашения, истинные друзья приходят сами.

Но все равно. Если бы Уриэль был уверен, что все присутствовавшие тогда на юбилее запомнили день его рождения и все до одного придут к нему и в нынешнем году, — даже и это его не остановило бы. Он просто заранее дал бы знать своим истинным друзьям, что в этот день не сможет быть дома, а будет где-то в дороге. Или, в крайнем случае, дал бы с дороги телеграмму с просьбой извинить его.

Если его отъезд в самый канун дня рождения еще недостаточен, чтобы Мера отказалась от обычая, весьма настойчиво вводимого в их доме, несмотря на все его возражения, то он постарается придумать что-нибудь, чтобы не быть дома в свой день рождения и на будущий год. Только так он, вероятно, может освободиться от выслушивания неумеренных похвал в свой адрес, из вежливости заставляя себя ничем не показывать, насколько отвратительны ему все эти тосты за накрытым столом, все эти внезапные открытия в нем такого, что превращает его чуть ли не в ангела, как было на юбилее. Уриэль еще долго потом удивлялся самому себе: как случилось, что он никого из них тогда не остановил? Лишь одно это заставило его, когда он благодарил гостей, взять всю вину на себя, поскольку в том, как его тогда изобразили, виноват был только он один. Ведь каждый, кто поддается на уговоры, соглашаясь, как он, чтобы ему справляли юбилей, знает заранее, что, кем бы он ни был, о нем будут говорить как об ангеле. Так он ответил гостям, и ему хотелось при этом взмахнуть руками, будто крыльями.

Урий Гаврилович уже не помнит точно, высказал ли он ясно и открыто сделанный им тогда для себя вывод: кто не хочет, подобно ему, совсем отказаться праздновать дни рождения, пусть отмечает лишь круглые даты (или он только намекнул о том?).

Так или иначе, но Мере его нападки на обычай ежегодно отмечать день рождения — обычай, которого, как она заверила его, придерживаются все ее знакомые, — отнюдь не помешали тут же, на месте, взять с гостей слово, что с нынешнего дня и впредь, не дожидаясь особого приглашения, они каждый год в этот день будут собираться здесь.

Как Мера тогда ни подчеркивала, что истинные друзья не ждут, чтобы их приглашали, а приходят сами, Уриэль, однако, сильно сомневался, встретит ли он сегодня у себя кого-нибудь из своих искренних друзей. Но что сегодня к нему в дом соберутся гости, Аншин не сомневался. Он заранее знал: Мера не положится только на слово, взятое тогда с гостей. Во всяком случае, своим знакомым она наверняка напомнила, хотя они-то как раз, наверно, не нуждались в напоминаниях. Они и так запомнили. Перед этими гостями ему нечего извиняться и посылать с дороги телеграмму. Он, собственно, почти никого из них не знает, даже тех, кого раза два встречал у себя в доме. Но его никогда не интересовало, кто они такие и что нашла в них Мера, зачем пригласила их на его юбилей.

Наблюдая, как Мера тогда весь вечер ублажала этих гостей, Уриэль понял, что именно они внесли в его дом обычай справлять дни рождения и собираются внести еще многое другое.

Не в том ли, чтобы с каждым таким новым обычаем увеличить число дней, когда можно собраться и похвастаться друг перед другом мебелью, сервизами, шифоньерами, полными нарядов, вызывая друг у друга зависть, находят они смысл жизни? Если Мера пригласила на сегодня своих знакомых, чтобы похвалиться недавно купленным хрустальным бра над изголовьем в спальне, то что все-таки удерживает его, не дает переступить порог между ним и Ритой, порог, каждый раз, когда он думает о нем, превращаемый им в высокую гору? Найти ответ он и сейчас не мог и не знает, найдет ли когда-нибудь. Он только знает, что все идет не от слабости. И Рита знает. А это было для него самым важным.

Чтобы избежать ссоры, которая наверняка разгорелась бы между ним и Мерой и все равно ни к чему не привела бы, — сколько бы он с ней ни спорил, от обычая, соблюдаемого, по ее словам, всеми знакомыми, она все равно не отступит, — Аншин до последнего дня скрывал от нее, что уезжает. Сказал он ей лишь вечером, часа за два до отхода поезда, когда в институте уже не было никого, к кому она могла бы обратиться, чтобы его поездку перенесли на четыре-пять дней позже. Слушая, как Мера жалуется на него младшей дочери, Лилии, — почему-де он не сказал в институте, что через три дня у него день рождения, и почему не хочет ничего предпринять, чтобы задержаться на четыре-пять дней, — и как она повторяет дочери то, в чем уверяла его, — что она никого не звала, но может гарантировать, что все придут сами, как это в наши дни заведено между настоящими друзьями и вообще в интеллигентных домах, — Уриэль широко развел руками. Это должно было означать: для него поездка, может быть, еще более неожиданная, чем для Меры, но уже ничего нельзя изменить. Доказательство, что он говорит правду, хотя бы в том, что он даже не может назвать ей места, куда едет. Он может только сказать, что это далеко на Севере. Он едет туда ненадолго, самое большее дней на девять-десять. Даже чемодана с собой не берет, только портфель. Провожать его не стоит, тем более в такую погоду: то снег, то дождь.

Взойдя на перрон, Уриэль остановился, ошеломленный. «Кто там крутится у вагона, не Лилия ли?» — подумал он, отходя как можно дальше в сторону от густой светлой пыли, снопами падавшей на него с ярко сияющего фонаря. Уриэль сделал единственно возможный вывод: видимо, дочь уступила матери, дозвонилась домой к декану, а может, и к самому ректору и узнала, что их не нужно просить отложить поездку отца. Никто никуда его не посылал, никто даже не знает, что он уезжает и куда уезжает.

Просто безумие предполагать, чтобы после разговора, какой Лилия имела с ним по телефону всего час назад, она пришла сюда и вновь завела тот же разговор в надежде все же упросить его, чтобы он уступил матери и отложил поездку на несколько дней. Как необдуманно было с его стороны скрыть свой отъезд и от дочери! От Лилии, знавшей, куда он в прошлом году, в свой юбилей, вдруг убежал в самый разгар веселья, бросив гостей почти на два часа, и потом помогавшей ему обзвонить чуть ли не все гостиницы города, чтобы узнать, не остановился ли где-нибудь Лесов, — от Лилии ему, конечно, не следовало скрывать, что он едет к этому самому Лесову и зачем едет сейчас к нему. Он едет к нему, чтобы Илья Савельевич простил его, он хочет вместе с ним отметить там первый год его, Уриэля, шестого десятка, истекающий через три дня. Как же он может отложить свою поездку на другой день? И зачем ему еще понадобилось выдумывать, что от конечной станции, куда доходит поезд, ему еще придется часа два лететь самолетом? Если бы Лилия знала все как есть, она наверняка не стала бы его отговаривать.