Самуил Гордон - Избранное

И Шева сказала:

— Ты знаешь, кто такой Калмен Ошерович?

Нехемья нахмурил лоб и, пряча набежавшую улыбку в слегка прищуренных глазах, проговорил:

— Ты спрашиваешь меня, как Хава у Тэвье-Молочника… Ну, что ж, послушаем…

И тут с Шевой произошло то, что часто происходит с людьми, когда им не удается воспроизвести вслух мелодию, которую слышат в себе, нарисовать на холсте картину, которую видят внутренним взором, изложить словами на бумаге то, что ощущают. Шева чувствовала, что шахта, о какой она сейчас рассказывает дедушке, едва похожа на ту шахту, о какой рассказывал Зберчук, а бригадир, ведущий своих посадчиков по мокрому темному штреку, тоже едва напоминает Зберчука. В действительности все это выглядит иначе. Шева же хотела, чтобы дедушка, как и она, видел перед собой лаву и людей из рассказов Зберчука, и не знала — зависит ли это от слов, которыми она излагает, или от тона, каким рассказывает.

Но когда она взглянула на дедушку и увидела, как он задумчиво сидит, откинувшись на спинку стула, склонив немного голову набок, и еле слышно дышит, Шева поняла, что дедушка вместе с ней сейчас там, в лаве под кровлей, ломающей могучие стояки.

Искривленные, с подкосившимися коленями, как сползшие к реке вербы, треснувшие, точно под ударом топора, лопнувшие, будто с мороза, стояки еще держатся, не поддаются.

Бледные полосы света, идущие от лампочек на жестких козырьках угловатых шахтерских фуражек, прорезывают густую темноту, такую густую, что ее можно нащупать руками. В затаившейся тишине слышно, кажется, как темнота бьется о стены, о мокрую кровлю. Посадчики в брезентовых спецовках, высоких резиновых сапогах стоят с длинными пилами, топорами, кирками в руках у входа в лаву и ждут указаний своего бригадира Калмена. Они привыкли смотреть на него как на дирижера оркестра, как на командира подразделения. Эти сравнения подсказал им сам Зберчук. Первое, о чем он спрашивал каждого при зачислении к себе в бригаду, — умеет ли он играть, неважно на чем — на скрипке или на гармошке, на флейте или на барабане. Притом втолковывал, что посадчик должен слышать лучше музыканта, потому что если, упаси бог, не услышит в рудостойках самого тихого звука и не поймет, что этот звук означает, он ставит под удар жизнь всей бригады. Второе, о чем Зберчук спрашивал, — даже тех, кто по своему возрасту мог ответить ему лишь улыбкой, — был ли тот на войне. И давал понять — посадчик должен быть смел и хладнокровен, одним словом, должен быть бывалым солдатом.

К обваливанию кровли каждый раз готовятся, как к бою. Добродушный и приветливый бригадир Калмен — в шахте совсем не тот, что на поверхности. В лаве у него и шаг другой и манера говорить другая. Здесь он говорит коротко, отрывисто, повелительно.

После обхода рудостоек Калмен расставляет людей. Посадчики, как музыканты в сыгранном оркестре, как солдаты в сжившемся подразделении, знают, что от каждого требуется, когда каждый должен приступать. Стояки сами это подсказывают, и не своим внешним видом. Бывает, что искривленные и надтреснутые, из которых уже жилы выпирают, как бы твердят: «Ничего, мы еще выстоим!», тогда как целехонькие и прямые уже как бы из последних сил лепечут: «Мы сейчас рухнем, мы сейчас рухнем!»

Последним покидает лаву бригадир, покидает тогда, когда где-то вверху разрастается глухой гул и шахта вот-вот вздрогнет от могучего грохота каменного обвала.

Все здесь рассчитано. Что же могло произойти, почему после глухого гула вновь установилась тишина? Об этом думают теперь все, лежащие в укрытии и осторожно выглядывающие оттуда, как из окопа.

Проходит несколько томительных минут, а тишина все еще длится. Кто-то, вероятно, пропустил подпору или недостаточно подпилил ее. Все ждут — кого бригадир пошлет в затаившуюся темноту. Но бригадир направляется туда сам. Узенькая полоска света от лампочки, мечущаяся впереди него на дороге, исчезает вместе с ним в густой темноте, доносится только отзвук его удаляющихся шагов.

Колеблющий землю могучий грохот обвала загоняет посадчиков назад, в укрытие. Потом бегут к заваленной лаве. В штреке застают бригадира Калмена Зберчука — он стоит в нише, словно прирос к стене.

Возможно, что все это выглядело не так, как Шева рассказывала тогда Алику, а теперь дедушке. Но в ее представлении шахта с далеко уходящими штреками, со спускающимся горизонтом, с низкими лавами выглядела именно так, как описала сейчас. И закончила Шева коротко, точно сама только что выбралась из глубины обрушенной лавы:

— Вот!

Нехемья тяжело отдышался и не столько внучке, сколько самому себе сказал:

— Богатырь Самсон, надо полагать, на такое не согласился бы. Одно дело — расшатать столбы здания, стоящего на земле, и совсем другое дело — расшатать столбы, на которых держится земля, то есть кровля… Это же страшная гора камней. — И, нагнувшись к Шеве, сидевшей против него на кушетке, Нехемья весело подмигнул:

— Рассказываешь о шахте, как настоящая шахтерка.

— Будь я мальчишкой, пошла бы работать только на шахту и только посадчиком.

— Думаешь, что девушки не работали посадчиками? Во время войны, можно себе представить, на шахтах было женщин не меньше, чем мужчин. Там и теперь еще встречаются женщины, но уже на легких работах — машинисты на электровозах и, главным образом, у ленты на отборке породы, ну, где отделяют уголь от камней. Будучи там, я однажды тоже присел к ленте. Работа не трудная. Сидишь себе на низенькой скамеечке, вроде сапожничьей, с коротким веслом в руке, лента движется снизу, из шахты, вверх, в бункер, совсем как у вас тут в метро эскалатор. Сидишь и выбрасываешь породу. Вот и вся работа. Но что же? С непривычки кружится голова, тебе кажется, что лента стоит, а ты едешь, и в ушах стоит непрерывный гром от падающих камней.

Он подмигнул в сторону двери:

— Вообще странный народ шахтеры. Прожил я в гостях у твоего дяди больше двух недель. Наговорился там до отвала. А наслушался — не пересказать, и все про шахту. Чуть не сделали меня шахтером. Смотри, доченька, как бы этот реб Калмен сын Ошера не сделал твою маму шахтеркой. Они на это большие мастера, эти интинцы, ух и мастера!

— Дедушка! — Шева обхватила руками его шею. — Дедушка…

— Ну, ну, дедушка тебя слушает.

— Дедушка, — она крепко сомкнула глаза и так тихо, что сама едва слышала себя, прошептала: — Дедушка, как бы ты, например, поступил… Ну, представь, что было принято решение, а ты за него не голосовал, ну, ты отсутствовал, когда голосовали… Одним словом… Ну, понимаешь, дедушка…

— Понимаю, доченька, понимаю! — Нехемья на минуту задумался. — Представь, что со мной однажды такое произошло. Было это давным-давно, еще во времена царя Николки. Случилось, что как раз тогда, когда наш полк принимал присягу, меня не было в казарме. Ну и что? Я разве иначе служил, не был таким же солдатом, что и все, хотя особенно большим другом Николке, как ты сама понимаешь, я не был.