Самуил Гордон - Избранное

Ему запомнилось, как его двое новых знакомых, выделявшиеся тогда в начале вечера среди гостей своей молодостью, с приходом Бориса внезапно как бы постарели и еще больше бросались в глаза своими отращенными волосами, клетчатыми пиджаками без лацканов, яркими пестрыми галстуками.

О тех его двух знакомых теперь напомнил Алику обросший паренек с широким серебряным кольцом на пальце. Он сидел возле девушки с бледным испуганным лицом, скрывавшимся под спадавшими спутанными локонами. Эти двое, кажется, делали за столом все, чтобы быть заметнее других: громче всех говорили, громче всех смеялись, о чем бы ни заходила речь, сразу высказывали свое мнение и с таким видом, точно своим присутствием оказывали честь находившимся здесь. Алик, справлявшийся у сидевшего рядом Павла о каждом из гостей, эту пару обошел. Он старался не замечать ее, потому что хотел сохранить впечатление первой минуты, когда почувствовал себя так, словно здесь собралась одна лишь молодежь, — так по-домашнему просто держали себя старшие гости. У них, у Сиверов, все было иначе — кто бы ни приходил, он с первой же минуты старался производить впечатление человека более пожилого, чем был в действительности, точно стыдился своей молодости. Маргарита приучала к этому и Алика, выставляя себя в качестве примера. А здесь он готов был причислить к молодым даже самого старшего за столом — мастера цеха, где работал Анин отец и куда после окончания школы поступила Аня. В окружении молодежи он и в самом деле выглядел не таким еще старым, этот седой человек с глубоко врезавшимися морщинами на лбу.

Прислушиваясь к разговору, который мастер вел с молодежью за столом, Алик обратился к Ане:

— У вас не работает такой — Борис Логунов?

— Борис Логунов? У нас в цеху такого нет. Может, на заводе… Тимофей Васильевич, — повернулась Аня к мастеру, — не знаете, у нас на заводе есть такой рабочий Борис Логунов? — Чуть задранный носик с широкими ноздрями придавал ее лицу, когда она говорила, особое обаяние.

— Дорогая моя Анюта, у нас на заводе работает больше пяти тысяч человек — разве можно всех знать? Но если нужно, нетрудно выяснить.

— Нет, нет, Тимофей Васильевич, в этом нет необходимости. — Алик произнес имя мастера так же нараспев, как и Аня.

Время от времени Алик бросал искоса взгляд на сидевшего рядом Павла и каждый раз диву давался — как можно так измениться! Совсем не тот Паша, что остановил его на углу и заманил в телефонную будку. Паша, который обычно ни минуты не мог усидеть спокойно, за целый вечер почти не выговорил ни слова, был стеснителен, рассеян. Алику несколько раз на лекциях пришлось сидеть возле Павла, и теперь его удивляло, что тот так внимательно прислушивается к разговору, ведущемуся за столом. Единственное, что Алик слышал от него за весь вечер, кажется, было: «Ну, не жалеешь, что пришел?» При этом он поднял на Алика свои серые задумчивые глаза, как бы желая спросить: «Ты заметил, что меня тут принимают как родного? Я горжусь этим».

Больше всего Алик удивлялся самому себе — он в этот вечер не раз ловил себя на том, что то и дело сравнивает отца Ани со своим. Тогда, на даче, его отец сказал Борису — пусть не думает, что он, Веньямин Сивер, родился в кителе с погонами полковника — ему хорошо знакома жара вагранки, у которой работал в крюковских вагонных мастерских до ухода на фронт против белых, он гордился и всегда будет гордиться тем, что происходит из рабочих и сам сызмальства был рабочим. Алика теперь особенно радовало, что находит много общего между отцом Ани и своим.

И между Аней и Шевой нашел он общее. Не будь Алик знаком с Шевой, он, возможно, согласился бы с Павлом, что Анюта самая красивая и самая лучшая в целом свете.

— Предлагаю тост.

— Ты уже говорил тост, Пашка, — вмешался обросший паренек с широким серебряным перстнем на пальце.

Алик нахмурился — голос обросшего паренька словно причинил ему физическую боль. Еще неприятнее было ему, что Павел дружит с таким, позволяет называть себя Пашкой. Алик даже подумал про себя — не затащил ли сюда паренька добродушный Павел, как затащил его, Алика. Он над этим так задумался, что почти не слышал тоста, произнесенного Павлом Иваненко, не заметил, как все вдруг оглянулись на него, на Алика. Он был за столом единственным, кто еще не догадался, что бывший студент с комсомольской путевкой, о котором говорил Павел, это он, Алик, и что парень, напутствуемый им в дальнюю дорогу, опять-таки он, Алик. Когда, наконец, до него дошло, что тост посвящен ему, было поздно перебивать. Павел уже провозгласил:

— Предлагаю выпить за романтика пятидесятых годов!

Когда утих звон рюмок и бокалов, снова послышался тонкий голос обросшего паренька:

— Ты, может, скажешь нам, Пашка, что такое — романтик пятидесятых годов? В чем состоит она — романтика пятидесятых годов? В том, чтобы прокатиться на целину или в тундру? Ну, в чем? Нет, Пашка, это — будничная романтика. Вот в гражданскую войну была романтика! Совершать революцию, сражаться — вот это, я понимаю, романтика! Африка — вот где теперь романтика.

— Молодой человек, вы когда-нибудь воевали?

— Сие не важно.

— Нет, сие важно, — мастер Тимофей Васильевич выдвинул шею из тесного жестко накрахмаленного воротничка, — очень важно, потому что я, например, был и под Москвой, и под Курском, и все-таки не скажу, что война — это романтика. Мы, молодой человек, понимаем романтику совсем иначе.

— Мы уже давно знаем, что вы понимаете иначе, чем мы.

— Кто это, позвольте узнать, «вы» и кто такие «мы»?

— Сие не важно.

— Как я вижу, у вас все не важно. Тогда позвольте узнать, что важно у вас, имею в виду — у таких, как вы. Эти дикие космы, что вы отрастили, то, что вы без дела слоняетесь по улицам и бульварам? Любопытно узнать, кто ваш отец?

— Его отец ведь главный инженер нашего завода, — отозвалась Аня.

— Николай Сергеевич? Не может быть! — и мастер налил себе полную до краев рюмку водки.

— Может, вы мне ответите, что такое романтика пятидесятых годов? — парень, вскинув голову, обратился к Алику.

На другом конце стола поднялся светловолосый среднего роста молодой человек с черными, глубоко сидящими глазами:

— Я вам отвечу!

В его густом грудном голосе, в том, как он спокойно ждал, пока станет тихо, чувствовалось, что этот человек предпочитает не обороняться, а наступать, хотя и начал спокойно, сдержанно:

— Значит, требуете, чтобы вам сказали, что такое романтика пятидесятых годов? Ну, а что такое лопата, обыкновенная лопата и кирка, вы знаете? Что вы так смотрите на меня? Спрашиваю вполне серьезно. Вы когда-нибудь в жизни держали в руках лопату? Вы, может, полагаете, что романтика подается на золотом блюдечке? Романтика, надо вам знать, лежит в обыкновенной лопате, в обыкновенной кирке, в пиле, в ломе, когда прорубаешь первую стежку в тайге и роешь первую землянку в вечной мерзлоте тундры. Разрубать топором замерзшую буханку хлеба и не тосковать по роскошным квартирам, оставленным на улице Горького, по дачам в Салтыковке или Малаховке — вот что такое романтика. Плутать целую ночь на тракторе по разбушевавшейся зимней степи и не охать, ввалиться смертельно усталым с работы и через какой-нибудь час снова лезть, когда никто тебя не понуждает, в ледяную воду у строящегося моста, забыть о себе, когда надо спасти товарища, — вот что такое романтика. Строить коммунизм — вот что такое романтика пятидесятых годов.