Самуил Гордон - Избранное

То, что Даниил рассказывал дальше, Алик вначале воспринимал как давнишнюю вычитанную из книги историю.

…Пароход качается на бурных волнах Енисея. Сквозь узкие зарешеченные оконца трюма видны клочья неба, серые и тоскливые, как взбаламученные воды. Обросшие люди с усталыми, запавшими глазами лежат на нарах, на полу. Алику Енисей представлялся бушующим морем; пароход под холодным осенним небом — шхуной с мачтами, с веревочными лестницами, с натянутыми парусами; люди на палубе — рослые, грузные, все в высоких сапогах, в белых рубахах с засученными рукавами, в черных жилетах, в больших широкополых шляпах; все курят длинные трубки, как на рисунках старых книжек, которых он начитался в детстве. Но Даниил не дал ему долго задержаться на палубе парохода. Он повел его вниз по узким скользким лесенкам, в грязный трюм, где тесно было — не пошевельнуться, а воздух густ и сжат — не продохнуть!

У одного из узких зарешеченных окошек сидел, поджав под себя ноги, чтобы на них не наступили, пожилой человек в рваном бушлате с большими нашитыми карманами. Из-под черной шапки с коротким мягким козырьком глядела пара усталых, погасших глаз, безразличных, казалось, ко всему, что вокруг происходило. Подле него на грязном полу сидел мальчонка, почти ребенок. Он выглядывал в зарешеченное окошко, смотрел на клок осеннего неба, на печальные, набегающие волны и задавал старику вопрос, какой задавал уже не одному на пароходе, вопрос, на который никто не мог ему ответить.

— Дедушка, — спрашивал он, — куда нас везут? Уже третья неделя, как мы тащимся.

Старик задержал свой блуждающий взгляд на мальчугане, назвавшем его дедушкой, на изможденном детском личике с большими недоумевающими глазами и махнул рукой.

— Какая разница, куда едем… Если идет к тому, что может измениться то, ради чего мы шли на каторгу, дрались на баррикадах, какая мне разница, где я умру…

— Так вы учите молодое поколение?

Человек, сказавший это, лежал на верхних нарах. Он выглядел не намного моложе старика в драном бушлате — у него тоже были глубокие морщины на лбу. Из замусоленной выцветшей гимнастерки торчала тонкая шея с большим кадыком. Но глаза у этого человека светились, а голос у него был такой, что заставлял окружающих прислушиваться.

— Дорогой товарищ, — старик задрал голову к верхним нарам, — посиди вы столько, сколько я, потаскайся по этапам, сколько я…

— А откуда вам известно, что я сижу меньше вас, что я меньше вас натерпелся?

— Вопрос не в том, кто сколько сидит, кто сколько вытерпел, — вмешался молодой блондин в очках, целыми днями бормотавший что-то про себя, глядя в маленькую книжицу, — тут дело в том, что люди потеряли веру, а человек не может жить без веры, понимаете? Не может. Отнимите у него одну веру, — он перекочует в другую веру.

— В какую, например?

Блондин высунул голову с нижних нар:

— Не смейтесь. Когда человек перестает понимать, что вокруг него и с ним самим происходит, он может уверовать даже в бога. Я уже встречал таких. Время, кажется, вас ничему не научило. Герои Чехова тоже верили в справедливость, но они советовали подождать лет двести, триста… Пожалуйста, ждите.

— Я не жду. Я дерусь.

— Что-то не видать.

— Скажите, вы ожидали, что за вами придут? — обратился человек с верхних нар к старику возле окошка.

Старик повернул к нему голову:

— Разные были времена… Но пришли за мной как раз тогда, когда я уже не ожидал.

— А я, видите ли, даже знал час, когда за мной придут. Неожиданностью для меня явилось лишь то, что отделаюсь пятнадцатью годами. Я ждал гораздо худшего.

Тяжелые набегавшие волны гулко бились в стены парохода, в плетеные решетки. Ветер завывал в темные залитые оконца. Но в густо набитом людьми трюме сейчас прислушивались только к мягкому голосу пожилого человека с верхних нар.

— Вы помните процесс над нашими знаменитыми маршалами и командармами? Я тогда работал в Киеве, в республиканском радиокомитете. После того как диктор сообщил, что смертный приговор над осужденными приведен в исполнение, я передал по радио траурную музыку. На заседании военного трибунала, как вы сами понимаете, я не был, и в чем обвинили прославленных командармов, мне не доложили, но есть вещи, которые просто непостижимы. Представляется вероятным, чтобы среди тысячи обнаружился один изменник, история знает такие случаи. Но чтобы среди тысячи лишь один не был предателем, это, видите ли… Одним словом, назавтра я уже не ночевал дома, а мою семью, жену с малыми детьми, выслали.

— Чего же они хотят, эти мальчики и девочки? Забыть, что были и такие, как тот, из киевского радиокомитета, — взволнованный голос Даниила вернул Алика из тесного, душного трюма назад, сюда, на заснеженный опустевший сквер. — Может, хотят, чтобы я забыл ту морозную ночь на деревообделочном комбинате, и только потому, что это произошло до Двадцатого съезда?

И Алик, минуту назад видевший себя в трюме парохода, теперь увидел себя в завьюженной, разбушевавшейся тундре. Старший конвоир, принявший под свою власть выведенную из зоны бригаду, выпалил короткие заученные фразы единым духом, как молитву: «Не растягиваться! Шаг вправо, шаг влево считаются попыткой к бегству! Конвой применяет оружие без предупреждения!» И бригада направилась занесенной снегом дорогой к деревообделочному комбинату разгружать вагоны угля. Чтобы ветер не сбивал с ног, люди взялись под руки, шли согнувшись, глубоко проваливаясь в снег.

В огороженном высоким забором дворе комбината бригадир расставил людей — по два человека на люк. Даниил оказался в паре с пожилым человеком, которому было уже трудно влезать в вагон сгребать уголь в люк, потом забираться под вагон и выгребать просыпавшийся между колесами и рельсами уголь. Лезть в вагон на этот раз предстояло Даниилу.

Незадолго до прибытия вагонов напарника Даниила вдруг вызвали в зону, и Даниил остался у люка одни. Одному выгрузить четыреста пудов угля и каждую крошку взвесить на лопате! За один час все должно быть сделано — выгрузить весь уголь, потом перебросить на шесть-семь метров дальше линии и очистить рельсы.

Раздумывать было нечего. Выбив ломом засовы из заржавленных железных скоб, Даниил отскочил в сторону. Из открывшегося люка высыпалась груда угля, пророкотала, точно водопад, и умолкла. Даниил перебросил за линию высыпавшийся уголь и вскарабкался в вагон, чтобы подгрести к открытому люку еще груду. Выбравшись из вагона, он уже сбросил с себя бушлат, немного позднее — ватную фуфайку. Из взмокшей гимнастерки бил пар. С каждой минутой притупившаяся совковая лопата шла все туже, натыкалась на глыбы каменного угля, как на стену, скрежетала. Конвоир, стоявший рядом, уже несколько раз велел ему надеть бушлат и телогрейку. «Мороз-то тридцать с лишним градусов, да к тому же еще с ветерком…» Но Даниил сбросил с себя и гимнастерку, сбросил рукавицы, а ему все еще было жарко. Вдоль эшелона курилась густая черная пыль, она лезла в рот, в ноздри, садилась на легкие.