Юрий Васильев - Право на легенду

— Ты как баба, — разозлился Малков. — Мелешь, ни слова не понять. Э, давай выпьем, небось успокоишься.

Вутыльхин пил мало и редко, больше любил на эту тему поговорить, и выпитое его, напротив, не будоражило, а успокаивало.

— Вот как было, — сказал он, немного посидев. — Егор у меня жил. Давно еще, может, пять лет назад. Гостил он, когда клуб строили. Писал все, писал, рисовал, чертежи делал. И ему писали. Он потом много бумаг забыл. Я думал, не нужные, раз оставил. А Зинка у меня любопытная, читать стала…

— Не ври, — сказал Малков. — Ты сам любопытный.

— Еще раз перебьешь, молчать буду. Письмо одно на машинке отпечатанное я сам читал. Согласен. Потому что забеспокоился. Егор хотел Колун-гору взрывать, а ему ученый ответил, что никак ее взрывать нельзя: «южак» в тундру пойдет. Понял? Прямо на Эргуувеем, у нас там одно место от гололеда осталось. Дальше не знаю, как ему Егор ответил, наверное, неправильно ответил, потому что еще письмо было. Совсем строгое. Писали ему: если взорвешь, большую беду накличешь. Ты теперь все понял? Егор горячий да молодой. Про тундру ему заботы нет, он оленей не ест.

— Ты чего говоришь, Тимофей? Подумай. Разве Егор на такое дело пойдет? Это же преступление.

— А может, он забыл? А может, ему какое-нибудь начальство приказало? Зачем тогда взрывник тайну делал? Косагоров сказал: мы, говорит, объекты не раскрываем.

— Взрывы-то разные бывают. Горячишься ты, Тимофей. А все зря. Егор человек умный.

— Умный… Умный, да молодой. Почему я на буксир не сел? Я бы все рассказал, Варгу бы рассказал, еще кому надо. Слушай! Я сейчас поплыву. Я сто раз успею.

— Правильно. Сто раз успеешь. Вот и ложись до утра, куда на ночь-то плыть? — Малков говорил так, надеясь, что к утру Вутыльхин угомонится. Сам он страхов его не разделял, хотя… Всякие несуразности в жизни бывают.

— Ложись, — повторил он. — Постелю тебе сейчас, а утром вместе сообразим, что к чему.

Рано утром, проснувшись, Малков глянул на пустую койку и понял, что Вутыльхин ушел. Байдара стояла на берегу — за ночь протоку плотно забило льдом.

Первую навигацию Варг встречает на берегу.

Когда в прошлом году он сдал буксир и принялся осваивать большой застекленный с трех сторон кабинет, из окон которого просматривалась вся акватория порта, он говорил себе, что разительных перемен в жизни не предвидится: капитанский мостик он сменил на новое рабочее место, и отсюда ему по-прежнему придется вести за собой суда, только уже не лихтер или баржу, а целые караваны.

Со временем, однако, его письменный стол все более начал обретать черты канцелярской конторки; арифмометр никак не походил на ручку машинного телеграфа, а пространные ведомости и отчеты мало напоминали лаконичный язык вахтенного журнала. Капитан к этому был готов, зная по опыту долгой службы, что прошнурованные книги, набитые скучными циркулярами, никакой героики не сулят, но зато обещают безопасность, ритмичность, точное соблюдение графика и все такое прочее, без чего морской порт просто работать не может.

И все же как он себя ни уговаривал, чем ближе подходила весна, тем неуютнее становилось ему в этом застекленном скворечнике. Особенно его почему-то раздражал открытый смотровой мостик, обращенный прямо к причалам.

Он удивительно походил на дачный балкон — такой же старомодный, тесный, с резными балясинами, выкрашенными в канареечный цвет. Отсюда произносили речи. Отсюда капитан порта, отутюженный снизу доверху, при всех регалиях хлопал ракетницей, встречая и провожая суда. Все это выглядело красиво, и Варг, бывало, сам неистово гудел на своем буксире, включаясь в общее шумное празднество, в которое выливалось открытие навигации, но сейчас ему совсем не хотелось видеть себя на этом резном балконе: «Как ни надраивай пуговицы, а вид у тебя, товарищ капитан, дачный…»

Кроме того, Варг несколько опасался, как сложатся у него отношения с людьми, для которых он нежданно-негаданно сделался начальником. Быть капитаном он привык и умел, а быть начальником ему еще не приходилось. В этом он не видел противоречия, потому что всю жизнь, обладая мягким характером, добивался подчинения только лишь абсолютной разумностью своих требований. Это понимали люди, с которыми он долгое время жил бок о бок; люди же посторонние считали его хоть и уважаемым человеком, но, прежде всего, человеком добродушным и покладистым.

А покладистым он никогда не был, особенно если дело касалось отношения людей к своей работе, тех принципов и установлений, которые он для себя выработал и которые считал незыблемыми — тут он бывал резок, часто прямолинеен и нетерпим, понимая, что, может быть, это от горячности характера.

Вот и сегодня, стыдно сказать, на весь порт раскричался, как неврастеник. И людям на смех, и себе — хоть валерьянку пей. Нельзя тебе кричать, капитан, не положено ни по возрасту, ни по воспитанию, ни по должности теперь, черт бы ее побрал! А как тут удержаться — тут впору за грудки взять да тряхануть разок, чтобы звание твое морское помнили и уважали.

Началось вроде все с пустяка. Еще зимой Варг как-то неожиданно для себя услышал фразу, которая, усиленная мегафоном, впервые показалась ему кощунственной. Диспетчер, обращаясь к экипажу лихтера, прокричал: «Эй, на «Сухареве»! — и стал что-то такое им внушать. Варг поморщился; казалось бы, так заведено; казалось бы, давно пора привыкнуть, и все-таки… Пусть не все знают, кем был Николай Сухарев, но, должно быть, стоящим человеком был, и вот такой на всю бухту окрик, вроде как Ваньку-извозчика подзывает.

Варг на одной из планерок обо всем этом сказал. С ним согласились, но согласились снисходительно: «Чудит старик», — хотя долго ничего такого больше не было. А сегодня утром начальник портфлота, наблюдая неудачную швартовку гидрографической шхуны, свирепо пробасил в мегафон:

— Эй, на «Градском»! Мать вашу… Вы свою лоханку можете хоть в щепы расколотить, а наш лихтер поберегите, он денег стоит!

Варг даже вспотел от злости. Сукин сын! Новая шхуна гидробазы была названа в честь их земляка Алексея Ильича Градского, известного полярника, погибшего несколько лет назад во время ледовой разведки. Не долго думая, он включил микрофон громкой связи:

— Послушайте, Свиридов, вы моряк или вы бич подзаборный! Алексей Ильич был нашим товарищем, а у вас поворачивается язык трепать его имя с матюками! Как вы его дочери в глаза посмотрите, она же с вашей Ниной в одном классе учится!

Сказал он это, не помня себя от возмущения, потом выключил микрофон и стал ждать, когда прибежит разгневанный Свиридов. Сидел и готовил слова еще похлеще, чтобы долго памятно было. А Свиридов и мужик славный, хоть и хамоват. Вот и получится у них беседа.