Юрий Васильев - Право на легенду

— Ничего ты не понял, — усмехнулся Варг. — Живи. Всем места хватит.

— Спасибо, капитан… Я к вам уже привык, честное слово. Я бы тут без вас загнулся. Только вы не думайте, в тунеядцах не задержусь. Мысль у меня счастливая есть — что, если в старательскую артель пойти? Говорят, при хорошем везении тысяч пять за сезон отхватить можно. Это правда?

— Отчего же… Если повезет, такие деньги и в лотерею выиграть можно. Думай, одним словом. Времени у тебя мало, сам говоришь.

— Лады! Пять дней мне сроку, и — баста! Эх, Александр Касимович, не понять вам мою пламенную душу! — Он уселся верхом на стул, обхватив спинку руками. — На коне, говорите? Я и сам… Есть у меня перед кем покрасоваться! Да вот как? Может, я в артели золотой самородок найду — сто килограммов! Или там десять килограммов, тоже прилично. Слава какая! В «Огоньке» на первой обложке — Владимир Братишвили! Цветное фото. Золото блестит, переливается, лучи от него исходят, а я на фоне чукотских гор в синем костюме, галстук светлый, запонки зеленого камня — это же такой слайд сделать можно!

Братишвили еще немного погарцевал на стуле, как джигит, потом стремительно сорвался, накинул плащ.

— Все! У меня настроение появилось в клуб пойти. Танцы будут. Лезгинку здешним девушкам покажу, как считаете?

Едва за ним захлопнулась дверь, как послышался скрип лестницы. Это спускался разбуженный джигитовкой Коростылев.

— Шумный у вас молодец, — сказал он, потягиваясь. — Девок пошел охмурять?

— Молчал бы… Мне про тебя Эсфирь все рассказала.

— В этом я не сомневался… Слушайте, Александр Касимович, поехали со мной на карьер! Пусть вас хоть немного ветром обдует, а то боюсь пылью вы скоро в своем кабинете покроетесь.

— Дерзишь, Егор. Дерзишь не по чину.

— Мне можно. Я именинник. Разве нет?

— Именинник. Что да, то да. Твой день, Егор Александрович. Точно.

Варг подошел к Коростылеву и неловко обнял его.

— Я за тебя рад…

На карьере Коростылеву делать было нечего. Да и сам карьер пока что существовал только в его воображении; в натуре это была условно обозначенная граница центральной части будущего города, его внутреннее кольцо, образованное узкой лентой стыкованных между собой домов. Еще не скоро начнутся работы на этой отметке: через два дня будет вынут грунт лишь под здание энергоцентрали, с которой, собственно, все и начнется, потом… Много еще надо будет сделать потом, очень многое — пять, а может, и десять лет пройдет, прежде чем отсюда, с высокой террасы, замыкающей долину, можно будет увидеть «Розу ветров».

И все же Коростылев первым делом приехал сюда: приехал, чтобы еще раз увидеть голубой, струящийся воздух над изогнутой кромкой берега, суда, словно впаянные в холодное зеркало бухты, серые камни мыса Кюэль, видневшегося у самого горизонта, — увидеть все теми же глазами, какими увидел он это десять лет назад из окон дома капитана Варга.

— Вы знаете, что мне вдруг вспомнилось, — сказал Коростылев, когда они подошли к краю террасы. — Мой отец во время войны был в партизанском отряде. Когда война кончилась, его разыскал их бывший командир, который стал председателем колхоза. А колхоза того и в помине не было, одни головешки от него остались. И вот отец рассказывал — должно быть, очень ему это в память врезалось — как стояли они, бывшие партизаны, на таком же, наверное, крутояре, смотрели сверху на свою сожженную деревню и рисовали палками на снегу, где чему быть. Отца они призвали к себе как архитектора, строителя, вроде бы снова мобилизовали в свой отряд, только уже по мирному делу. А в хозяйстве — ни топора порядочного, ни пилы, — так, с бору по сосенке. И знаете — построили! Замечательное построили село, я о нем даже в газете читал. Отец об этом часто вспоминал, может, потому, что последняя его работа была, и потому, что трудная работа была, бульдозера, наверное, и в глаза не видели. А я здесь такую технику подниму, что впору пирамиды строить.

Что-то знакомое припомнилось Варгу в этом рассказе, что-то виденное им или слышанное.

— Где это было? — спросил он. — Где твой отец воевал?

— Где-то в Средней России. То ли под Брянском, то ли… Словом, не знаю. Забыл.

— Тебе такое название — деревня Свиноедово — ничего не говорит?

— Нет… А что?

— Да так. Тоже воспоминания разные… Ну, хватит, постояли на ветру, пыль конторскую сдули, теперь у меня поясница болит. Поехали!

Может, это и впрямь Свиноедово, а может, и нет — кто теперь скажет? Много таких деревень из пепла поднимали. Хорошо бы, если Свиноедово. Как живой мостик… Коростылев-отец вполне мог быть в отряде, где был Кружилин, в колхозе, где председательствовал Кружилин. Только все это теперь уже из другой жизни.

По дороге домой Коростылев спросил:

— Пряхин тут?

— Твой Пряхин, Егор, уголовный тип! Знаешь, что он отчубучил? С озера пешком притопал, его три дня по всей тундре искали. Как услышал, что ты прилетаешь, — котомку в зубы и бегом!

— Молодец, Даниил. Слово держит.

— Правильно. Ты уж ему дай погарцевать.

— Ну, зачем так? Он мужик дельный. Все мы понемногу гарцуем, чего уж… А Вутыльхин не показывается?

— Вутыльхин пароход купил. Теперь пытается отгадать, где у него нос, где корма. Хозяйство Тимофея замучило.

Они ехали по узкому серпантину, тянувшемуся вдоль террасы; из окон машины был едва различим далекий берег на той стороне бухты; пологие сопки, припорошенные снегом, казались отсюда низкими ватными облаками.

Вутыльхин шел берегом. Он шел легко, не торопясь, потому что если будет торопиться, то быстро устанет и не сможет идти дальше. А идти ему еще целый день, и завтра до обеда тоже идти — к обеду он придет. Успеет. Время у него есть, Косагоров говорил, что много еще готовить надо, впопыхах ничего не делается.

Он был доволен, что перед уходом не разбудил Малкова. Николай принялся бы снова отговаривать, он человек спокойный, это хорошо в работе, а когда беда может произойти, спокойствие человеку мешает.

С другой стороны — может, и Малков бы с ним пошел. Не для компании, это не обязательно, просто он эти места хорошо знает, тут его охотничий участок, а Вутыльхин берегом первый раз идет, хотя, кажется, все вокруг исходил. Все вокруг помнит. Вот уже, наверное, лет шестьдесят помнит или около того. Точнее он сказать не может. Он совсем взрослым был, когда у него первый раз спросили: сколько тебе лет, Вутыльхин? Раньше это никому не было интересно, и ему тоже было все равно. Потом оказалось, что надо иметь возраст, имя и даже отчество, если захочет, и они с отцом решили, что возраст у него похож на возраст учителя Красной яранги — это значит двадцать лет; имя он себе выбрал как у председателя колхоза, в который они в тот год вступили, а отчество ему люди дали, и вот уже сорок лет как он не просто Вутыльхин, каких, наверное, много есть по другим разным местам, а Вутыльхин Тимофей Иванович.