Юрий Васильев - Право на легенду

Потом, когда они сидели в милиции, седой человек в ковбойке, Виталий Николаевич Лактионов, волей случая оказавшийся бывшим матросом с танкера, которым командовал отец Павла, сказал:

— Я тонул вместе с твоим отцом. Нас полтораста человек было, и все живы остались, кроме него. Он погиб, чтобы другие живы были. Видишь? Он людей спас, а ты… Мелкий на проверку оказался. Вот из-за таких, как ты, всякая мразь еще по земле ходит!

Он зло сплюнул и отвернулся. А милиционеры понимающе переглянулись. Они-то хорошо знали, что Паша и сам мог быть на месте этих парней…

Восемь лет с тех пор прошло. Как восемь дней. Оглянуться не успел — вот уже и поллитровка на столе светится, тихая благодать в душе, покой и тоска незлобивая. И больше — ничего. Дружки-приятели рассеялись. Остался он сам по себе, Паша, бывший механик, ныне шофер, который пьет водку и играет на трубе. И то и другое и у него хорошо получается.

Через год после суда или, может, позже пошел он к Лактионову, разыскал его через паспортный стол. Хотел про отца подробней узнать и еще думал, что, если все ему рассказать, все, как оно с самого начала было, может поймет.

Лактионов отворил калитку, посмотрел на него, потом закрыл и сказал через забор:

— Не о чем с тобой говорить. Уходи!

Ну что ж… Заслужил. Ладно. А про отца — это, конечно, Лактионов для драматизма пустил. Про отца он и без него знает: подставил судно под удар. Чуть было всех не погубил по оплошности, вот и решил, что лучше погибнуть с честью, чем под суд идти. Так, по крайней мере, он еще в детстве слышал.

Однажды — давно это было — Павел увидел сон. Очень длинный и очень подробный. Увидел себя на капитанском мостике, рядом с отцом. Только что они выбрались из жестокого шторма, но зато попали в густой туман. Такой густой, что не было видно даже носа корабля. А берег где-то рядом, и отец очень нервничает, потому что, говорит он, самый опасный враг моряков во время тумана и шторма — это земля.

Но Павлу не страшно. Он стоит, закутавшись в штормовку, и смотрит, как клочья тумана стекают с рангоута. Что такое рангоут, он точно не знает — кажется, это связано с мачтами и реями, но звучит красиво, по-морскому.

И тут, прямо по ходу, он слышит отчаянный вой сирены: навстречу идет корабль! Он нависает над ними огромной безжалостной глыбой, и сбоку, из пелены тумана, тоже вырастает зловещая тень — теперь уже не разминуться: сейчас раздастся страшный грохот, которого они, может быть, даже не услышат, вода встанет дыбом, хлынет в разодранный бок корабля…

— Отец! — кричит Павел. — Отец! Почему ты не спасаешь судно? Еще не поздно, еще можно выброситься на берег!

Но отец, придавленный сорвавшейся балкой, смотрит на сына, что-то шепчет ему или, может, кричит: за шумом волн не разберешь, но Павел понимает. Он сам поворачивает штурвал и устремляется к берегу. Он знает, что сейчас вон тот большой риф, острый, как штык, вонзится в днище корабля, вонзится прямо под мостиком, и его, конечно же, смоет в море, но зато пароход прочно сядет на мель и люди успеют спустить на воду шлюпки.

Потом он еще раз или два видел все тот же сон и каждый раз, проснувшись, долго испытывал чувство радостного удивления, восторга, точно такое же, как в детстве, когда вместе с Чапаевым или Щорсом кидался под пулеметный огонь: ему хотелось тут же что-то делать, быть впереди, не оглядываясь и не раздумывая.

А сейчас, вспомнив об этом, он только зло сплюнул. Как у него хорошо получается! Раз — и на берег! «Ты в своей водке по уши сидишь, вынырнуть не можешь», — услышались слова Жернакова. Ну, это, товарищ хороший, не ваше дело! Я уже вам объяснил — такая у меня среда обитания. Понятно? Живу, как нравится. Как бог на душу положил. И оставьте меня в покое, сделайте милость!

Дома еще горел свет. Мать не спала, ждала на кухне. Сидела, накинув платок, смотрела в окно. Молчала. Она все больше молчит в последнее время.

По дороге домой Жернаков вспомнил, что скоро двадцать шестое августа — день хоть и не обозначен в календаре красным, но для них с Настей памятный. Знаменательный даже, можно и так сказать. Она в этот день в Находке к нему свои вещи перенесла. Из барака в барак, в порядке договоренности с комендантом. Не поженились еще, а сошлись — так это вроде тогда называлось. Запомнился же им этот день потому, что у Кати, теперешней жены Иочиса, как раз именины были. Шумно они тогда погуляли, весело — все-таки свадьба, какая ни есть, с именинами вместе. И теперь они каждый год тоже вместе празднуют.

«Может, купить чего? — подумал Жернаков. — Ага, куплю, наверное».

Он зашел в универмаг и прямо у входа купил две золоченые тарелки с виноградными гроздьями на донышках; тарелки ему не очень нравились, но цена подходящая, двадцать рублей каждая, значит, ничего, дарить можно.

Протиснувшись с покупками на свободное место, Жернаков стал запихивать их в авоську и тут нос к носу столкнулся с невесткой. Хороша все-таки жена у Тимофея, даже тут, в толпе, не потеряется — такая она яркая и статная.

— Что-то вы у нас давно не бывали? — спросила она, помогая Жернакову упаковывать тарелки. — Тимофей сказал, что вы теперь всю неделю свободный человек. Заходите завтра, а? У меня пироги с грибами будут.

— Загляну, — сказал Жернаков. — Завтра не обещаю, а послезавтра — загляну. Дело у меня есть. А ты куда такая нарядная?

— Туда, куда только нарядных и пускают, — рассмеялась она. — На репетицию иду. Забежала вот шпильки купить. Так мы вас ждем, договорились?

«Договорились, — подумал Жернаков. — Вот уже год скоро, а она все обтекаемо называет, «вы» да «вы» — «папой» называть как-то теперь не принято или она, может, просто не решается. «Петр Семенович» — официально вроде. Ну, ничего, как-нибудь назовет…»

И еще он подумал, что глаза у нее невеселые. А все потому, что идет в народный театр как на иголках, идет, и сердце у нее сжимается — знает ведь, какие муки каждый раз принимает на себя Тимофей во имя того, чтобы никто не посмел сказать, что он жену на сцену не пускает. И не то что посторонние — свои пусть не ведают и не догадываются, как он себя грызет, пока она там с парнями роли разучивает.

А ведь знает Тимофей, что Зина не вертушка какая, не гулена. Только что ему все эти знания, если таким уж уродился. И в кого? Ревность у него как болезнь. Но и здесь свой характер, волю свою и понимание долга он поставил выше личных интересов. «Хочешь в народный театр? Иди. Не только не удерживаю — что ты, в самом деле? — целиком поддерживаю. Человек должен удовлетворять свои духовные запросы».

Силен мужик, честное слово. Он бы, например, если Настю когда приревновал, он бы уж ее ни на какие танцульки не пустил, ни в какие кружки. Тут пусть как угодно называют.