Юрий Васильев - Право на легенду

А что «только»? — спросил себя Жернаков. — Несколько лет назад была его статья в газете — очень серьезная, умная статья о подборе кадров, расстановке людей, об ответственности тех, кто этим занимается. Ну, не о партийной работе шла речь, о производстве, но все равно — такой был отклик! А сейчас… Поспешил. Не додумал все до конца. Все мы люди, чего тут.

И так получилось, что не успел Жернаков дома отдышаться, как позвонил Кулешов. Говорил он всегда по телефону торопливо, излишне громко, и Жернаков не сразу понял, чего тот от него хочет.

— Какой еще Вершинин? — спросил он. — При чем тут Женька? Танкер? Ну, помню кое-что, Женька меня уже спрашивал. Зайти? Отчего же, находи, я тебе всегда рад.

— Он уже который раз звонит, — сказала Настя. — Случилось что?

— Да ну, блажь какая-то… И Женька тоже — герой: вместо того, чтобы сидеть да заниматься, он тайны всякие разгадывает. Куда его черти унесли, не знаешь?

— Не докладывается он мне. С утра как ушел, так и нету. Опять, небось, с этим Пашкой, Катерининым сыном, валандается. Ты бы хоть ему внушение сделал. Хорошему тот его не научит. Я на мать-то как посмотрю, плакать хочется: только и слышишь от нее «Пашенька да Пашенька», а Пашенька третьего дня чуть было в вытрезвитель не угодил, спасибо, Женька его подобрал да в сарай к нам упрятал, тот до вечера под машиной кряхтел и плакался. Я тебе уж и говорить не хотела, только смотрю, Женя сегодня с утра ему звонит, после работы зайти обещается. Не знаю, какая у них такая дружба завелась.

— Почему — завелась? Ты чего-то странно говоришь. Напротив живем, соседи, можно сказать, с детства они знакомы. А что хорошему не обучит, так тут палка о двух концах: то ли один другого в болото затащит, то ли сам за ним из болота вылезет.

— Так-то оно так, — покачала головой Настя. — Это ежели про чужого. А ежели про своего — душа болит. Ну, побегу я, Петя, не опоздать бы, опять меня сегодня во вторую смену вызвали.

«Вот, значит, как он его выручил, — усмехнулся Жернаков, вспомнив слова Павла. — Люди, бывало, с поля боя друг друга вытаскивали, а он из канавы. Беда, ей-богу! Похоже, пропадет парень. Может, лечить его куда устроить? Только ведь сам-то он ни в какую, а насильно не заставишь. Насильно, это если кто обществу мешает. А Паша не мешает. Паша сам по себе пропадает, втихую».

В двери позвонили. Вошел Кулешов и еще в прихожей стал говорить громко и торопливо:

— Женька-то ваш недаром на исторический подал, честное слово! Недаром, нет… Знаете, Петр Семенович, он, можно сказать, любопытнейшие вещи откопал. Вот уж не думал никогда, что у нас тут, в мирных водах, такое происходить могло! Чистый роман! Фантастика! И, что самое поразительное, никто об этом не знал и не знает, даже в музее руками разводят! Я вам сейчас покажу…

— Да не тарахти ты, — сказал Жернаков. — Куда торопишься? Я тебя сейчас обедом накормлю, дам чаю с брусникой, Настя свежей принесла. Все как у людей будет. А ты торопишься.

— И правда, — согласился Кулешов. — Чего я тороплюсь? Привычка дурацкая, вечно все на бегу, наспех. Но зато расскажу я вам действительно нечто интересное.

— Давай, давай, рассказывай, а то я сегодня целый день только неинтересное слушал. Ты извини, я пока мясо гляну, не подгорело бы.

Жернаков был кулинаром. Борщи и рассольники варил он отменные, салаты делал на уровне лучших поваренных книг, а рецепты тушеной оленины у него брали даже самые взыскательные хозяйки.

— Умелец, — сказал Кулешов, когда они отобедали. — Виртуоз. Сколько, у вас ни обедаю, а все привыкнуть не могу, что мужские руки на такое способны. Укоренившееся представление, никуда не денешься… Теперь вот что. Я ведь не бескорыстно, мне нужна ваша помощь. Затонувшее судно, что лежит возле Диомида, — это не что иное, как танкер, построенный у нас на заводе то ли в сорок втором году, то ли в сорок третьем. Имя ему — «Северострой». Это Женя установил точно. Вы наверняка что-нибудь помните или, может быть, знаете тех, кто помнит. Все-таки не лодочку на воду спустили — танкер. Это целая эпоха, как мне представляется.

— Прямо уж и танкер! — усмехнулся Жернаков. — Хотя… Можно и так назвать. Если судно наливное, имеет ход — значит танкер. Несмотря на то, что… хм… постройки-то он самодеятельной. Точно я тебе, Сережа, не расскажу, ты у других спроси, у Бадьянова, к примеру. Я тогда только приехал, но могу в бумагах порыться, газеты у меня старые сохранились. Берегу на память. А что у тебя за нужда?

— Сейчас услышите. — Кулешов достал тетрадь, похожую на конторскую книгу. — Это суденышко воевало. Да-да! Отбивало налеты вражеских самолетов, уходило из-под бомбежки. Об этом есть записи в вахтенном журнале. Но сперва я прочту вам немного из дневника капитана. Так… Ну, хотя бы отсюда.

«…Как многому научили меня эти годы, это трудное, страшное время! И не только меня: я знаю, пройдут десятки лет, а люди моего поколения будут делить жизнь на «до войны» и «после войны», будут мерить себя, свои поступки и поступки своих детей теми жесткими мерками, которые кажутся нам единственно верными и справедливыми.

Конечно, и через год, и через десять — пятнадцать лет можно будет услышать, что война — это война, а в мирное время все иначе, и незачем требовать от человека, чтобы он постоянно жил на пределе.

Будут, конечно, и такие разговоры. Только я твердо знаю теперь: пусть над головой чистое небо, играет музыка в городском саду, цветут левкои (почему-то именно их я запомнил из последних мирных дней, так было у нас в Петрозаводске), — но человек должен быть готовым к тому, что сегодня, сейчас, в эту минуту — ему придется принять на себя и боль, и раны, и смерть, и непосильную работу, и непосильную жизнь — все принять, что выпадет, когда настанет время сохранить тишину и покой.

Человек должен быть взведен, как курок, и пружина должна быть упругой и прочной.

Я плавал с Володей Галкиным несколько лет. Матрос, мальчишка, еще как следует не обветренный, веселый и неунывающий, — таких у меня на судне полно, и присмотреться я к нему не успел, помню только, что парень был очень красивый — высокий, широкоплечий, с глазами, как у девчонки. И вот недавно его прошило пулеметной очередью во время налета. Товарищи потом рассказывали, что перед этим он был дважды ранен, ему раздробило колено, несколько пуль попали в бедро, вода заливала палубу и была красной от его крови — это надо представить: соленая морская вода разъедает раны! — но он в течение нескольких часов (было два налета) не покидал своего места. Когда, уже после отбоя, его унесли в кубрик, он был еще жив. И был в сознании. Плакал. Говорил! «Очень хотелось дожить до победы…»

Это вторая смерть на моих глазах. Мы не воюем, мы всего лишь возим разные грузы. И Володя Галкин не был солдатом. Но курок в нем был взведен.