Владимир Дудинцев - Повести и рассказы

— Авария… — угрожающе проговорил Аркаша, глядя на лампочку. — За аварию знаешь что…

Герасим Минаевич вернулся через час после того, как дали свет. Он открыл дверь, и сразу же у входа закричали: «Смирно!» Пока он шел, минуя печи, в свой угол, несколько человек окликнули его с топчанов: «Добрый вечер, Герасим Минаич! Говоришь, наладил? Дело мастера боится! Качать, качать надо ветерана…»

— Не за что, — сердито отозвался Герасим Минаевич. — Не моя заслуга.

Морщась, не слушая приветствий, он подошел к своему топчану. Аркаша вскочил, сел на уголок и стал тасовать карты.

— Нет, нет, нет, — быстро сказал Герасим Минаевич, как будто торопясь. Не снимая телогрейки, он как-то с ходу, неловко сел, лег и прямыми пальцами стал гладить лоб.

— Быстро ты наладил, — осторожно проговорил повар. — Что у вас там приключилось?

— Собака хозяину кость свою подарила. А кость, видать, не нужна. — Герасим Минаевич, словно напрягая память, провел пальцами по лбу. — Я решил ехать, ребята… Да, так оно лучше будет.

И в это время вдали мягко хлопнула дверь, и радостные, но на этот раз негромкие голоса, как теплый ветер, пробежали по бараку: «Алексею Петровичу!», «Нашел дорожку!», «Как же, карьер вместе вскрывали!», «Петрович, землянку, землянку не забыл?».

— Сюда идет, — сказал Аркаша и положил карты в карман.

Алексей Петрович Алябьев быстро подошел и остановился около топчана. Высокий, в черном пальто и мокрой от тающих снежинок, плешивой в нескольких местах котиковой шапке. Лицо у него было без румянца, белое, худое, вытянутое вперед, с острым, тонким носом и почти незаметными, как у мальчишки, бровями, Маленькие глаза его затерялись в добрых морщинках — в горьких морщинках усталости. Он смотрел только на Герасима Минаевича, и тонкие губы его то сжимались, то вытягивались веселой рюмочкой. А Герасим Минаевич, как увидел инженера, сразу же прикрыл глаза пальцами и затих.

— Вы это что же, вы что? Вы что же ушли? Что же не дождались? — шустрой скороговоркой начал Алексей Петрович. Осекся и сел на топчан. У него был надтреснутый голос подростка. Федя не сводил глаз с его лица, он не видел еще ни у кого такого выражения открытой честности. — Герасим Минаевич! — Алябьев улыбнулся Феде, и дневной свет на секунду мелькнул в добрых морщинках. — Герасим! Спит он, что ли?

— А что дожидаться? — Герасим Минаевич отвел руку, открыл невеселые глаза. — Что дожидаться-то? И так все ясно.

— Гера-асим Минаич! — протянул инженер. — Не та-ак вы со мной раньше говорили! — И опять засыпал привычной скороговоркой: — Открывайте, открывайте сердце. Здесь все свои. Давайте, давайте!

— Уезжаю я, Алексей Петрович. Уезжаю! Отошло мое время.

— Значит, вы меня… Значит, слушать меня не хотите? А вы послушайте. Вы думаете, я забыл, что вы у нас мастер? Все помню. Ну что ж поделаешь, ну верно: обстоятельства теперь другие. Вот Аркадий — повар, а меня поймет, — вещь простая.

Аркаша кивнул.

— Вишь, уже понял! — тихо сказал кто-то.

— Сами посудите! — Инженер положил шапку на колено, и тусклые светлые волосы его начали подыматься дыбом. Он обращался ко всем. — Посудите: старый дизель, весь в заплатах, еще с каких времен стоит! Сломался наконец. Трещины в головках. Приходит Герасим Минаевич к главному механику: давайте за ночь отремонтирую! Медью, говорит, зачеканю! Герасим Минаевич, тогдаэто был бы блестящий выход из положения! Механик мне так и сказал; «Узнаю, — говорит, — нашего Минаича». Спасибо! Поняли? А чеканить не будем. Время не то. На завод отправим. У нас два дизеля новых стоят. По плану они должны уже работать. Вот мы и пустили их. А этот — старичок!..

— Я тебе гарантию даю, он будет работать год! — Герасим Минаевич сидел уже на постели по-турецки, сдвинув подушку к стене. Худое лицо его подобралось, глаза обиженно горели, стальные зубы поблескивали под тонкой губой. Он вытянул руку к инженеру, затряс пальцами — Год! Снаружи и внутри зачеканю!

— Знаю. Сделаете. Можно будет на выставку везти. В музей. А оставить у нас на станции нельзя. Будет работать, все, как надо. А вдруг….

— Подведет?

— В том-то и дело! Нам нужна надежная машина. Мы входим в график. Мощности все по плану ввели. Благодаря вам, Герасим Минаич. Мы вашу работу в историю комбината запишем. Все: как вы бурильные станки воскрешали и как мельницу нам на речке выстроили, — все! Только все это в историю ушло. И слава богу! Комбинат работает. Дело строителей сделано — заботы к эксплуатационникам скоро перейдут. Я понимаю вас: на новых дизелях не развернешься. Работают, черти! Не ломаются!

Алябьев так весело, по-мальчишески, выкрикнул это, так ласково посмотрел, что даже Герасим Минаевич улыбнулся, стал неловко разглаживать одеяло.

— Действительно! — сказал кто-то над Федей, и он словно проснулся. Сзади него и вокруг стеной стояли рабочие, и все новые слушатели, в белье, перелезали с топчана на топчан, протискивались вперед.

— Теперь у вас вся работа — по мелочам, — продолжал Алексей Петрович. — Это и хорошо! Этого и добивались! Скоро и мелочей не будет!

— Мне-то, мне там что делать? — Герасим Минаевич быстро провел пальцами по запавшей губе, глаза его сверкнули, веки задрожали. — Девчонки вон справляются! Песни поют! Норму отпели, восемь часов, — и в кино. Я-то там зачем?

— Герасим, — Аркаша спохватился и принял строгий вид, — не спорь. Алексей Петрович верно говорит. Каждый человек должен выполнять свою норму.

— Повар, — раздался вдруг с соседнего топчана мечтательный голос, — ты помолчи. Что ты под нормой разумеешь?

Рабочие зашевелились, и в круг протиснулся невысокий лысоватый человек в нижней рубахе — плотник Самобаев. Под глазами его светился румянец круглыми пятнами, как два ожога.

— Для тебя смысл ясен, для чего ты здесь есть, — сказал Самобаев, радостно глядя на Аркашу. — Тебе контингент прибавляется. Была харчевня, стала фабрика-кухня. Вот и равняйся, не отставай. Повертывайся. Дешевле да посытней делай, и блюдо чтоб вид имело. Суп твой, этот, зеленый, я до сих пор забыть не могу.

— Суп мавританский, летний, — сказал Аркаша и посмотрел вдаль. — Это можно. Только давай материал.

— То-о-то! — пропел Самобаев. — Материалу-то в нем и не было.

Круг рабочих весело загудел. Самобаев протиснулся к себе на топчан и говорил уже оттуда, укладываясь.

— А Герасим что же? В инженеры нам с ним поздно. В фезеу тоже не примут. Это ему сейчас здесь, при автоматах, как почетная пенсия. Только он ту пенсию примет ли?

— Ты сам меня таким сделал, твоя это наука, — спокойно сказал Герасим Минаевич. — Помнишь, что говорил? Действительно, без меня тогда трудно было обойтись. И теперь я нужен. Только не здесь…

Наступило молчание.