Владимир Дудинцев - Повести и рассказы

Он опустил голову к бумагам и перевернул в пальцах красный карандаш: беседа окончена. И непонятная сила отбросила Федю и вынесла из кабинета. В коридоре Цветков шагнул к нему. Федор махнул рукой и пошел к выходу, думая об одном и том же. Перед ним так и стояла картина — заводской район на десять километров в длину и вширь, и под картиной — человек, управляющий своими телефонами и диспетчерским аппаратом. Может, действительно не следует забегать вперед?

День быстро догорал. От управления во все стороны по улицам и тропкам торопливо расходились люди. Вдали, перед крыльцом красного уголка, четыре плотника во главе с Самобаевым устанавливали только что привезенную Доску почета, похожую на роскошный подъезд дворца — с колоннами и ступенями.

«Может быть, он прав — надо использовать то, что есть?» — думал Федор, шагая к своему бараку по деревянному обледенелому тротуару.

Позднее, в десятом часу вечера, Федя, разложив в красном уголке на полу около печи большие серые листы, писал на них слова: «Жди меня» — название фильма. Глухо стуча валенками, в барак вошел Середа. Молча постоял за спиной у Федора, сел на лавку и бросил рядом с собой пакет, из которого выехала от удара пачка глянцевых фотографий.

— К самому, значит? — сказал Середа. — Все-таки не удержался? Не поверил мне?

— О чем вы?

— Так, ни о чем. Возьми вот. Наши ударники. Размести получше. Надписи девчата принесут. Из технического отдела.

Федор взял пачку, стал считать фотографии. Знакомые лица одно за другим ложились на лавку. Братья-бурильщики Леоновы. Строгий и словно завитой на висках Петр Филиппович Царев. Самобаев, раскрывший глаза, словно в ужасе. Алексей Петрович…

— Алябьева в центр помести — Максима Дормидонтовича распоряжение, — сказал Середа.

Федор спокойно отсчитал восемнадцать фотографий и остановился. Теплый, ласковый ветерок заполз ему в грудь. Улыбаясь своей далекой мысли, на него глядела с фотографии Антонина Сергеевна.

— Вот она! Слава богу, напомнил! — Середа взял эту фотографию и положил себе на колено. — Эту вот, Софью нашу… Снять с доски придется. Карточку можешь подарить ей. Что же ты, родная, подкузьмила нас?

— А что такое? Грехи есть?

— Весь грех — что молода. Еще не работала нигде после института. Вот и попалась. Как морозы стукнули, так план у нее и покатился вниз. Ниже проекта съехала. Конечно, и карьер здесь виноват, особенно Суртаиха. Да план, знаешь, ему все равно, кто виноват…

Они оба умолкли. Середа повертел карточку в руке и бросил на лавку. Потом встал и окинул взором барак.

— Пошел все-таки к Медведеву. А ничего ведь все равно не вышло, — сказал он.

Федя ждал, когда Середа уйдет, чтобы без него посмотреть на карточку и спрятать. А тот все осматривал стены барака.

— Хорошее помещение, — не без яда сказал Федя, глядя ему в ватную спину.

Середа с понимающей улыбкой оглянулся на него, сказал «н-да» и пошел к выходу, глухо стуча валенками. Наступила тишина, тени в углах сгустились, и где-то отчетливо заскреблась крыса. Она скреблась все настойчивее, и все дольше Федор задерживал кисть в банке с чернилами, глядя на портрет Антонины Сергеевны. Она смотрела на него рассеянно, мысли ее были в другом месте.

Написав афиши, Федор запер красный уголок и побежал к своему бараку. Открыв обитую войлоком дверь, он вошел в заиндевелый тамбур, а потом, как в жаркую баню, — в общежитие. Увидел сизые полосы махорочного дыма и подумал сначала, что в бараке идет митинг. Рабочие тесным кружком собрались в глубине за печью. Все смотрели на Газукина, который сидел немного поодаль в позе ученика, решающего задачу, — весь изогнулся, обтянутый майкой, и писал что-то в тетрадке, двигал голыми локтями. Федя заметил, что одна рука его забинтована чуть ниже плеча. Приподняв голову, обрамленную с двух сторон почти женскими русыми прядями, Васька с тоской оглянулся на рабочих, шевельнул губами. Легкий смех вспыхнул в кружке и угас.

Федору заступил дорогу Самобаев, подал ему сухую твердую руку с култышкой вместо указательного пальца.

— Ну-ка, сидай к нам, Федя, расскажи, как брал управляющего «на-ура». Ну, что смотришь? Садись, говорю, попей чайку.

— Откуда узнали, дядя Сысой?

— Мы все знаем. Все видим. Без доклада, значит?

Федор рассказал о своем дневном визите к Медведеву.

Помолчав некоторое время, прихлебнув чаю и почесав грудь, Самобаев сказал:

— Ты этого не бросай.

— Медведев несогласный, — заметил за печью беззубый старик истопник Кузя. — Он ежели скажет, обратно не повёрнет.

— Так и должно. Хорошее дело никогда так не родится. Это только начало. Поживешь, Федор, не то увидишь. А что Медведев несогласный, так он слабость свою показывает. Раз клуб потребовался, значит комбинат наш уже не стройка, а предприятие. Народ огляделся, обживается, жить здесь захотел, навечно остается. А он этого не видит. Народ раньше не требовал, не до того было, хоть клуб и в планах стоял. Все на чемоданах сидели. А раз начинают требовать, значит — время.

— Это верно, — подтвердил со своего топчана Аркаша. Он уже отдежурил и перед сном приобрел «человеческое обличье», то есть нарядился в свои бостоновые брюки и шелковую рубашку.

— Все меняется, — сказал Самобаев. — Даже Газукин вон изменился, заявления стал писать. Мне хочет вручить как члену постройкома. Вот и сиди, жди ихнюю милость, сколько уж чашек выпил, а он все пишет и конца не видать. Написал, что ли? УдарникI

Васька оглянулся и, подбирая вздернутую губу, зачастил новым для него глухим полушепотом:

— Думаешь, я… Я для принципа хочу. Я вон — план… Завод вон… Стоим, станки монтируем. И то двести десять. Кто еще двести десять дал? Хорошо — Балакину за дело. А Горожанкину? Сто восемьдесят, и его на Доску почета! А валы? Царев вон в лужу сел, и его на Доску почета! Так первее кто? Почему меня не поставили?

— А кто его в лужу садил, Царева? Кто? — ласково возразил Самобаев. — Доска у нас для передовиков социалистического соревнования отведена. А у тебя это не соревнование, а бес его знает что, не поймешь. Хоть ты и вахту объявил. У тебя стимул не тот. То принцип, то рублевку дай. В Америке, может, из тебя, Вася, Форд бы получился. А здесь, видишь, даже почести тебе отдавать не хотят.

Газукин молчал, молчал и вдруг спросил:

— Это почему же?

— Ну вот, начинай сначала. Валяй, пиши уж!..

Подошел Герасим Минаевич — огромный в плечах, задумчивый. Широким отцовским движением руки Самобаев будто смахнул со своего топчана молодого парня. Дизелист сел, докуривая цигарку.

— У нас почести Красному знамени отдаются, — сказал он и посмотрел на Ваську.