Владимир Дудинцев - Повести и рассказы

Любка краснеет, рассматривает ногти, корявые, изломанные на скалах.

— Да ты не обижайся, — после обеда я настроен миролюбиво. — Давай поговорим. Только условимся: говорим правду. Тебе хочется взойти на настоящую вершину. На опа-а-асную… — я подчеркиваю это, выставив палец. — И сфотографироваться там. Ты в этом не виновата. Просто хочется тебе и все! Приедешь в Москву — ребятам снимки покажешь. Правда? И кто виноват, что у тебя сил не хватает на это? Разве тебя можно сравнивать с нами? И вот приходится брать носильщика. Никуда не денешься.

— Я тебе сейчас покажу, я не так уж слаба! — Любка еще больше краснеет, ей неловко, она тянет меня за ногу, хочет стащить с койки.

Тогда я быстро приподнимаюсь и, поймав рукой ее запястье, сильно сжимаю, и она никнет, вот-вот станет на колени.

— Теперь тебе все понятно? — говорю я, наблюдая ее. — Держись крепче за Кирилу. Ты не ошиблась.

И тогда, молча встав и уже не заботясь о косе, она уходит.

Доктор Иванов тоже альпинист. Это он еще пять лет назад назвал горной болезнью мое пожизненное увлечение снежными вершинами, что тесно обступают Цейское ущелье. Он и сам болен тем же, но сердце и полнота не позволяют ему подниматься выше трех тысяч метров. Поэтому он и завел себе подзорную трубу и наблюдает все восхождения снизу.

Он живет под каменной кручей, высокой и заплесневелой, в маленьком домике, окруженном соснами. Нога моя здорова, я легко взбегаю по склону и вхожу в домик. Доктор встречает меня, одетый, как и все в лагере, в черные трусики.

— Что ж ты приехал? — начинает он докторский разговор, надевая халат. — Ведь я сказал тебе в прошлом году: езжай и не показывайся больше.

Он ведет меня поближе к свету и начинает осмотр. Сильная боль тяжело ударяет меня — это доктор сжал пальцами мою ногу. Но я даже не дрогнул.

— Что это у тебя, — остеомиэлит? Залечил? — доктор не спускает с меня глаз и терзает пальцами мою икру.

— Чепуха, — смеюсь я, потея от боли.

— Можешь ехать домой, — доктор решительно садится к столу и смотрит через окно на вершину Адая.

Вот так он сказал мне и в прошлом году. И тогда мне пришлось уехать. Я не ухожу из домика, стою, даже устал.

— Кто с тобой идет? — спрашивает доктор строго. — Знаю, знаю, Кирила. Он мне говорил. Кто третий? Сильный парень?

В это время за окном среди палаток я вижу Кирилу и Любку. Они идут к ее палатке, рослый Кирила, покачиваясь, несет в охапке целый ворох снаряжения — для нее.

— Не знаю, — говорю я неопределенно.

— Эх, альпинист! «Не знаю!» Ну, Кириле я тебя доверю. Дойдешь. — И он пишет что-то на четвертушке бумаги.

Рано утром мы выходим из лагеря. Нас трое. Мы с Любкой в лыжных штанах и клетчатых рубашках, а у Кирилы его рубаха заправлена в коротенькие трусы. Мы идем медленно в гору, след в след, мерно покачиваем нашу кладь — рюкзаки. Еще с вечера Кирила методично распределил груз: консервы, хлеб, яблоки и дрова. Мне и себе поровну, а Любке поменьше. Он сам поднял за лямки и взвесил в руках каждый рюкзак, и я, предвидя, что ему с Любкой придется туго, забрал себе еще палатку и связку веревки.

Мы идем все время вверх, держа ледорубы навесу, по пояс среди высокогорных кирпично-красных маков. Тихая жизнь в последний раз неуверенно говорит мне: останься! — и слишком щедро наделяет меня своими отцветающими радостями. И на прощание мы втыкаем по маку себе в шляпы.

Затем без колебаний вступаем в страну камня, идем по огромному желобу, заваленному обкатанными валунами. В полдень мы уже видим язык Сказского ледника — то место, где из-под ледяного каравая вылетает, пенясь, новорожденная горная река. С камня на камень в молчании мы переходим реку, и нога моя начинает ныть (надо же было пройти этим дождям!). Я украдкой уже опираюсь на ледоруб.

Любка идет впереди меня и покашливает — у нее еще не установилось дыхание. Часа через два около самого ледника специально для нее устраиваем привал. Садимся на камни и молчим. Кирила садится отдельно от нас, на самом большом камне, весь светится загаром и желтизной, бросает на Любку недобрые тихие взгляды, а я из-за ее спины таращу на него глаза и выпячиваю губу: так-то! Назвался груздем!

— Дайте-ка, Люба, ваш рюкзак, — говорит он, развязывает ее рюкзак и, подбросив в воздухе две буханки хлеба, перекладывает одну к себе, другую бросает мне.

Любка краснеет и не смотрит на меня.

— А где ваш фэд? — спрашивает между тем Кирила, роясь в рюкзаке. — Вы должны нас сфотографировать.

Любка молчит. Я жду ответа.

— Забыла в лагере, — сухо говорит она.

Впереди солнечно-яркий снежный склон. Мы надеваем штаны и куртки из тонкого брезента, черные очки-консервы. Разматываем тридцатиметровую веревку и связываемся. Любка идет посредине.

Мы уже высоко на снегу, и наши костюмы начинает сечь и рвать жесткий ветер. Кирила методично пробивает ботинками ступени, временами останавливается, поджидая Любку. Моя поклажа становится все тяжелее, она вдавливает меня в снег по колено.

Через час мы опять садимся — на каменном гребешке. Хочется кислого, и Кирила выдает нам по большому зеленому яблоку. Свое яблоко он прячет в карман. Он будет жевать его по кусочку там, наверху.

Я вижу — Любке трудно. Она даже похудела. Но и мне не легче. Нога моя нагрелась, и в ней глубоко пульсирует боль. А впереди — новый склон, почти отвесный, закругляясь, уходит в синюю небесную твердь. И снег здесь другой — как лежалый сахар, покрыт твердой, исполосованной ветром корой.

— Н-да-а, — мычит Кирила, подбоченясь, задрав голову вверх и оглядывая через черные очки сверкающий склон. Он смотрит на меня черными очками: «Здесь можно покатиться».

Ощупав ногу, я поднимаюсь, ударяю в снежную кору ботинками, но ботинок скользит, кора не поддается.

— Наденем кошки, — говорю я.

И все мы молча начинаем возиться с ботинками. Кирила привязывает кошки Любке, хотя это она, пожалуй, сумела бы сделать и сама. Но Кирила знает, что делает, — так будет вернее.

И вот начинается новая работа. Когда-то я ее любил. Мне всегда нравился трудный снег. Но сейчас — каждый удар ногой отнимает у меня силу.

Мы уходим далеко вверх, и там я останавливаюсь. Путь назад отрезан. Сзади нас огромная яма с наклонной снежной стеной, по которой, курясь на ветру, далеко вниз уходят наши следы. Под склоном — скалистые черные, как чугун, зубцы, а под ними новый склон, еще круче, сверкает, словно облитый белой эмалью. Ниже — опять зубцы, а за ними — ничего, туманная пустота, и сквозь нее, как сквозь запотелое стекло, улыбается далекая солнечная зелень долины, красным огоньком мерцает флаг над нашим лагерем. Оттуда за нами наверняка следит доктор Иванов.

— Как у тебя нога? — говорит Кирила, закрываясь рукой от ветра. Брови и очки его покрыты инеем.