Владимир Дудинцев - Повести и рассказы

— Ничего.

— То-то, «ничего».

Я принимаюсь за работу. Нога моя уже весит несколько пудов. Пока мы стояли, она стала еще тяжелее. Но я иду. Вверху уже видны черные зубцы. Скорее бы добраться к ним — ведь это чепуха, осталось не больше сотни метров! Я действую только одной ногой — здоровой, больную подтягиваю. Рюкзак мой от этого сбивается в сторону.

Я теряю дыхание, частые удары крови в голову говорят мне об этом. Скорее к черным зубцам! Я решительно ударяю ледорубом в снег, ставлю твердо больную ногу, но она, чужая, вдруг едет — поехала…

— Держи, Кирила! — кричу я и ухаю вниз.

Лететь легко. Никто меня не держит, рюкзак играет мною, лечу кувырком, со мной летят жесткие куски снега, летят Любка и Кирила — я и их сорвал веревкой. «Нельзя! Смерть»! — холодно говорит мне кто-то в уши. Отвердев, я шире раздвигаю ноги, отчаянно торможу ледорубом, вихрь жесткого снега поднимается вокруг меня.

И вдруг тишина. Я повисаю на ледорубе и сразу же всаживаю его глубже под снежную кору, держусь за него. Веревка натянута, внизу на ней висят Любка и Кирила.

— Н-да-а, — слышу я снизу. — Метров пятьдесят потеряли. Что ж, трогай дальше, корабли.

За черными зубцами — скальная площадка. Наконец мы на ней. Стараясь не хромать, я ухожу за камни и здесь прежде всего, засучив штанину до колена, сдвигаю бинт и рассматриваю больную горячую ногу. Она слегка припухла, прорезана вдоль икры розовым рубцом. Тайком, как вор, я делаю себе небольшую операцию — то, что делают в перевязочной, и прячу под камень мокрый бинт. Больше ничего — дело испытанное. Кое-как я смогу шагать.

Потом я поднимаю голову и вижу Любку. Она стоит на камне, упершись руками в бока, и оцепенела: она видела мой рубец.

— Любка, — говорю я медленно и как будто бы безразлично, — ты все видела. Ни слова.

— Ты был на фронте?

— Да. Вот если ты сумеешь помолчать хоть один день, я никогда больше не буду говорить тебе неприятности. Договорились? А теперь иди.

Покончив с ногой, выхожу из-за камней и слышу такой разговор.

— Что бы ни было, а надо здесь заночевать, — говорит Любка упрямо. — Может, корабли будут возражать, а я все равно сегодня дальше не двинусь.

Она смотрит на меня черными очками, и только я один ее понимаю.

«Вот они девчата. Уже выдохлась!» — словно говорят мне черные очки Кирилы.

Прекрасна ночь в горах, наверху. Голубеют от тихого лунного света снега, а в пропасти под нами искрится мороз. Усталые, мы все трое лежим в спальных мешках, высунув головы из палатки. Над нами, совсем близкая, молочно белеет голова Адая.

— Кораблик, ты спишь? — тихо спрашивает Любка и толкает меня кулаком через мешок.

— Сплю, — отвечает Кирила. Он лежит по другую сторону от Любки.

— Дойдешь? — шепчет мне Любка в самое ухо.

Утром мы быстро свертываем палатку. Любка на маленьком костре в котелке греет снег. Хочет здесь, наверху, мыть посуду. Кирила широко улыбается мне, незаметно кивая в сторону Любки.

Быстро и плотно наедаемся. В горах весело — восходит солнце. Голова Адая уже стала ярко-розовой, а под нами внизу — ночь, накрытая белым облаком. Нога моя в порядке, почти не болит, я прыгаю на плоском камне и даже пытаюсь отбивать чечетку под недоверчивыми взглядами Любки, а затем, на всякий случай, ухожу за камни н там опять осматриваю ногу.

Когда я возвращаюсь, уже все уложено. Кто-то уложил и мой рюкзак. Кирила подходит к Любке, хочет взять что-нибудь из ее груза, но она спокойно садится на свой рюкзак. Она умеет разговаривать с Кирилой. Кирила больше не настаивает.

Мы связываемся веревкой, как вчера, я надеваю рюкзак… Надеваю и снимаю: вот так новости! Мой рюкзак стал легче в пять раз. Не рюкзак стал, а легкая подушка. Меня обобрали!

— Свинство! — громко говорю я и гляжу на ребят. Но они не хотят признаваться. Мой растерянный гнев не замечают. «Скандал!» — думаю я.

— Ты отбивал чечетку, вот и иди вперед, — добродушно командует Кирила.

И я, пристыженный, тихо и покорно иду впереди всех. Мы шагаем след в след через белое мертвое поле ледника, лавируя между зелеными трещинами-пропастями. Груз мой слишком легок, я стараюсь не вырываться вперед, но Кирила все же шутливо замечает мне:

— Эй, ты. убавь паруса!

Мне стыдно. Теперь, пожалуй, я имею право предложить Любке помощь. Когда, наконец, мы присаживаемся отдохнуть, я набираюсь смелости и, сделав шаг, останавливаюсь в самой решительной и неловкой позе. Любка угадала мои намерения, спокойно кладет руку на свой рюкзак, поворачивает ко мне исхудалое лицо. Она жует снег. Щеки ее запали.

Последняя остановка. Сбросив кладь, считаем и делим куски сахара, карманный запас. Мы торопимся, знаем, что вершину штурмовать надо, пока Адай спит и его снега еще не оттаяли.

И налегке, без рюкзаков, мы бросаемся на последний снеговой склон, взбираемся на острый его гребень и, балансируя, почти как канатоходцы, между двумя пропастями, проходим к скалам, лезем по камням вверх, вверх и вверх, и, наконец, — вот он, обдутый ветрами; обледенелый снежный купол — голова Адая.

Отсюда виден весь Кавказ, он под нами, все его дальние и близкие горы и снега, белые и лиловые тучи между хребтами. Я приподнимаю очки и через полминуты, почти ослепнув, опускаю — я всегда так делаю на вершинах и уношу после этого вниз, на землю, воспоминание о дорогой мне, самой чистой и потому суровой белизне, которая недоступна нашим слабым глазам. Любка, Любка, без тебя я, пожалуй, не добрался бы до головы Адая. Я хочу поблагодарить ее, хочу держать речь:

— Кирила, Любка! Я ведь поднимаюсь в первый раз после войны!..

Но Кирила командует:

— Вниз!

Он уже успел «оформить» наше восхождение — вложил записку в пирамидку, сложенную из камней около темени Адая.

Мы съезжаем к скалам на подошвах, как на лыжах; почти бегом минуем скалы. Затем сматываем веревку, и Кирила первый, правя ледорубом, летит вниз на подошвах, поднимает снежный вихрь, — прямо к нашим рюкзакам.

Когда я спускаюсь, Кирила уже ждет меня, подняв очки на лоб, и у ног его — развязанный рюкзак Любки и моя палатка:

— Н-да-а, — говорит он. — Ну-ка спляши еще раз чечетку, — и смотрит на меня близорукими бледно-голубыми глазами. На меня и на мою ногу. «Вот спустимся, я тебе задам», — говорят его глаза.

Осторожно, шаг за шагом, к нам спускается Любка, и все трое мы не глядим друг на друга.

— Яблок у нас не осталось, кораблики? — спрашивает Любка устало.

— На, дай ей, — Кирила тайком сует мне свое уцелевшее яблоко.

— Люба, — говорю я, — бери. Вот так. Этого восхождения мы с Кирилой никогда не забудем.

Через день, уже в лагере, мы несем вещи нашей москвички к мосту через горную реку. Прощание наше тихое. Пропустив несколько грузовиков, я останавливаю, наконец, машину: не вечно же прощаться! Кирила подсаживает Любку в кузов. Грузовик трогается, уезжает к станции Алагир. А мы, постояв на дороге, уходим на склоны за малиной. Сегодня мы одни.